– Как так – зачем? Вы что, не хотите
ехать в отдельном купе?
– Да мне как-то без особой
разницы, – пожал он плечами. – А почему вы так мечтаете от меня
избавиться? Вроде бы в метро я не был вам столь противен. Что же изменилось
теперь? Я не храплю, просплю, как сурок, на правом боку всю ночь. Приставать к
вам не стану, разве что очень попросите...
Если был более верный способ вогнать Алену в
краску, то его следовало еще поискать. Она даже зажмурилась от злости. И его,
этого развязного шутника, она еще считала деликатным! Почему все красивые
мужики такие самонадеянные? Думает, если бог наделил его необыкновенными
черными глазами, то заодно позволил оскорблять женщин?
– Я вам уже объяснила, что в метро
произошло недоразумение, – выдохнула она уже на пределе
сдержанности. – Понятно? Не-до-ра-зу-ме-ние! А что касается моего
стремления к одиночеству, то я элементарно хочу спать и не имею никакой охоты
общаться с кем бы то ни было.
– В новогоднюю ночь? – Он покачал
головой. – Ну надо же, я думал оказаться оригинальным в своем желании
встретить Новый год в горизонтальном положении. А оказывается, нас двое таких –
сонных мизантропов. Так что успокойтесь, я вам не помешаю спать. Буду вести
себя тихо, как мышка. Можем уже прямо сейчас пожелать друг другу спокойной
ночи, если вам угодно. А утром я выйду в Дзержинске. Вы, скорей всего, в это
время будете еще спать. Таким образом, в вашей жизни я не задержусь.
– Отлично, – кивнула Алена с самым
неприветливым видом. – Тогда спокойной ночи. Может, вы выйдете, пока я
переоденусь?
– Спокойной ночи. Приятных снов.
Он послушно вышел из купе.
Все еще дергаясь от возмущения, Алена стащила
с себя свитер и юбку. Разве что пойти покачать права к проводнице или в самом
деле дать ей денежку? Ой, неохота, сил нет. Ладно, пусть этот черноглазый
располагается в ее купе. Тем паче, что тоже хочет спать и не будет буйствовать
ночью. Вот же черт, она надеялась раздеться толком, а сейчас придется спать в
халате. У нее ведь ни комбинации, ни лифчика, футболку захватить из дому,
конечно, забыла. Еще раскроется, а он подумает...
Да пошел он со своими предположениями в сад!
Дело вовсе не в них, а в ее собственной неловкости. Слишком уж она подвержена
условностям, черт бы их брал!
Сделав уступку этим самым условностям, Алена
надела халат, но колготки все же сняла. Надоели они ей до смерти. А в купе
тепло.
Легла на бок, лицом к стене, закрыла глаза – и
вдруг ощутила, что сонливость, которая донимала ее, как хронический насморк,
куда-то подевалась. То есть сна не было ни в одном зажмуренном глазу.
Московская предпраздничная толпа мельтешила перед закрытыми глазами, а в мозгу
начали вновь оживать картины ее сегодняшних мучений. Вспыхнули плазменным огнем
(куда там каким-то слабо тлевшим «Мене, текел, фарес!») строчки письма Михаила,
потом снова забились мысли об инсулине, тазепаме, красавке и всем прочем, о чем
она размышляла сегодня с таким мазохистским упоением.
И ужалило ужасом: неужто в самом деле придется
умереть?! Но кому, кому от этого станет хуже? Михаилу? Очень сомнительно, если
судить по тону его письма – расчетливо-убийственному. Скорей всего, он
прекрасно отдавал себе отчет в том, какое впечатление его письмо произведет на
жену, а значит, ему глубоко плевать на то, что с ней произойдет. И даже если он
придет, выражаясь словами поэта, слезу сронить над ранней урной, Алена-то все
равно об этом никогда не узнает! Что-то плохо верится ей в постзагробное
существование. И тем хуже, если оно все же имеет место быть. Каково ей будет
после смерти узнать о полном равнодушии Михаила к ее кончине. А если он вдруг
впадет в отчаяние от раскаяния, это тем более огорчит ее там, на том свете. Так
что куда ни кинь, все клин.
Как он мог, как мог?! Ведь любил ее, правда
любил, и где теперь эта любовь? Из тьмы пришла и во тьму канула. Улетела...
Она так глубоко задумалась, что чуть не
вскрикнула, расслышав за спиной осторожное шуршание. Черт, совершенно забыла о
попутчике. Вот ведь противный тип. Обещал, что будет вести себя тихо, как
мышка, а сам шуршит. Хотя, с другой стороны, мышки-то как раз обожают
шуршать...
Эх, нет на него кошки! Алена вдруг
представила, как отреагирует попутчик, если она ни с того ни с сего
замяукает, – и с трудом подавила истерический смешок. Строго говоря, эта
бредовая мысль сама по себе являлась не чем иным, как порождением истерического
состояния, в котором она пребывала весь вечер. Нервы были не просто натянуты –
они дрожали от напряжения, и поэтому она вскочила с криком ужаса, когда за
спиной вдруг раздался громкий хлопок, а потом на нее хлынула какая-то холодная,
шипящая жидкость.
Обернулась, в первую минуту ничего не видя от
ужаса, тряся мокрыми волосами, с которых летели капли, потом вдруг зрение
вернулось, и она увидела напротив своего случайного знакомца из метро (он же –
нежеланный попутчик), который сжимал в руках... бутылку шампанского. Пена,
окатившая Алену, все еще лезла из горлышка.
– Господи! – растерянно сказал
попутчик. – Извините! Я и предположить не мог... Из чего это сделано,
интересно?! Не бутылка, а огнетушитель какой-то!
В купе было почти темно – горела только
лампочка в изголовье его полки, однако глаза Алены – видимо, от ярости – обрели
особую зоркость, и она разглядела, что лицо его выражает не столько
растерянность, сколько плохо скрытую насмешку. И глаза... глаза его просто-таки
искрились смехом!
Она сначала хотела обрушить на него всю силу
своего возмущения, но ярость в одно мгновение исчезла – лопнула, как мыльный
пузырек, и Алена ощутила странную пустоту. Этот тип ведет себя так безобразно
не из озорства, не по оплошности. А потому, что понял: мужняя жена не станет
проводить новогоднюю ночь в поезде. За попутчицу некому заступиться, она
одинока, а значит, с ней можно вести себя с какой угодно степенью хамства. Что
он и делает вполне успешно. Некоторым мужикам свойственна совершенно бесовская
проницательность в отношении женщин, они мгновенно просекают «брошенок» и не
церемонятся с ними, унижают, как могут, уверенные в безнаказанности и получая
наслаждение от собственной жестокости.