Шопенгауэр как лекарство - читать онлайн книгу. Автор: Ирвин Д. Ялом cтр.№ 59

В этой работе Шопенгауэр приводит блистательные доказательства невозможности двух видов небытия и подводит читателя к совершенно неожиданному взгляду на проблему смерти. Но к чему было начинать с такого оскорбительного выпада — «кто-нибудь из многочисленных людей, желающих знать, ничему не учась»? К чему марать высокие идеи такими мелочными придирками, такой низкой бранью? Это соединение несоединимого типично для творчества Шопенгауэра. Как странно видеть перед собой мыслителя, одаренного столь высоким гением и одновременно столь далекого от людей, наделенного божественным даром предвидения и так безнадежно ослепленного собственной гордыней.

Упоминая о своем общении с другими людьми, он никогда не упустит случая пожалеть о потраченном времени. «Лучше вообще не уметь говорить, чем вести бесплодные и утомительные беседы, какие неизменно случаются между двуногими» .

Он будет горько сокрушаться о том, что всю жизнь искал «истинное человеческое существо», но встречал лишь «несчастных созданий с низкими помыслами, дурным нравом и убогих по уму» (исключение здесь составит только Гёте, которого Артур всегда будет подчеркнуто освобождать от подобных обвинений).

В автобиографических записках Артур станет утверждать, что «почти каждая встреча с людьми есть грязь и скверна. Мы спустились в мир, населенный жалкими, презренными созданиями, к которым мы не принадлежим. Мы должны чтить и возносить тех немногих лучших; мы рождены, чтобы наставлять остальных, но не смешиваться с ними» .

Если взять его труды и отсеять все лишнее, вполне можно составить себе своеобразный манифест мизантропа — можно только догадываться, как с таким манифестом Артур преуспел бы на занятиях современной групповой терапии.

• «Чего не должен знать твой враг, того не говори своему другу» .

• «На все наши личные дела следует смотреть как на тайны; надо оставаться совершенно неизвестным для своих знакомых… осведомленность их в невиннейших вопросах может когда-нибудь при случае оказаться для нас весьма невыгодной» .

• «Ни любить, ни ненавидеть» — такова первая половина житейской мудрости; вторая ее половина: «Ничего не говорить и никому не верить» .

• «Недоверие — мать спокойствия» (излюбленная французская поговорка).

• «Забыть какую-либо скверную черту человека — это все равно что выбросить трудом добытые деньги. Таким образом мы избежим глупой доверчивости и неразумной дружбы» .

• «В жизни превосходство может быть приобретено лишь тем, что человек ни в каком отношении не будет нуждаться в других и открыто станет показывать это» .

• «Чем меньше уважаешь других, тем больше они будут уважать тебя»

• «Если среди нас есть человек действительно выдающихся достоинств, то не полагается говорить ему этого, словно это какое-то преступление» .

• «Лучше позволить людям быть тем, что они есть, чем принимать их за тех, кем они не являются» .

• «Злобу или ненависть нельзя обнаружить иначе, как действием… Ядовитыми бывают лишь животные, имеющие холодную кровь» .

• «Немного вежливости и дружелюбия способны сделать людей уступчивыми и услужливыми. Таким образом, вежливость для человека то же, что для воска тепло» .

Мало столь верных способов привести людей в хорошее настроение, как если мы расскажем им о каком-нибудь недавно постигшем нас значительном горе или также если мы откровенно обнаружим перед ними какую-нибудь личную слабость .

На следующем занятии Гилл плюхнулся в кресло так, что оно жалобно заскрипело, и, дождавшись, когда все усядутся, начал первым:

— Если никто не возражает, я хотел бы продолжить упражнения с «секретами».

— В таком случае я хочу сделать одно заявление, — отозвался Джулиус. — Не думаю, что стоит превращать это в обязательное упражнение. Конечно, хорошо, что каждый из вас полностью раскрывается, но гораздо важнее, чтобы все шло естественно, без напряжения, чтобы ничто на нас не давило.

— Я понял, — ответил Гилл, — но на меня и так ничего не давит. Я действительно хочу вам рассказать одну историю, и кроме того, мне не хочется, чтобы Ребекка и Стюарт оставались в гордом одиночестве. Нормально? — Дождавшись нескольких одобрительных кивков, Гилл продолжил: — Моя «страшная» история произошла, когда мне было тринадцать. Я тогда еще был прыщавым пацаном и только-только начал созревать, а моя тетка Вэлери, младшая сестра отца — ей было где-то под тридцать или немного больше, — в общем, она часто гостила у нас, у нее постоянно что-то не клеилось с работой. Мы отлично ладили и все время играли, пока предков не было дома, — ну, знаете, боролись, щекотали друг друга, играли в карты. Так вот, однажды мы играли в карты на раздевание, и я сшельмовал и заставил ее раздеться догола, и тут у нас пошло… в общем, какая там щекотка, мы начали щупать друг друга. Я был неопытным, гормоны взыграли — короче, я даже точно не знал, что я такое делаю, а тут она мне говорит: «Вставляй это сюда». Я отвечаю «да, мэм» и продолжаю следовать инструкциям. В общем, мы начали делать это каждый раз, когда оставались одни, пока через пару месяцев мои старики не заявились домой пораньше и не застукали нас за этим делом, — в общем, как говорится, нас поймали на месте преступления — flagrant… flagrant… как там?

Гилл покосился на Филипа, тот открыл было рот, но его опередила Пэм, которая выпалила:

— Flagrante delicto.

— Ух ты. Здорово… Я и забыл, что теперь у нас два профессора, — пробормотал Гилл и продолжил свой рассказ: — Ну, тут такое началось. Отец, правда, не слишком кипятился, но зато мать встала на дыбы, и тетя Вэл больше никогда к нам не приезжала — мать даже злилась на отца за то, что он с ней не порвал. -

Гилл замолчал и, оглядев всех, добавил: — Я, конечно, понимаю, почему мать так разозлилась на тетю Вэл, но в том, что случилось, была и моя вина.

— Твоя вина? Это в тринадцать-то лет? Да брось ты, Гилл, — откликнулась Бонни. Остальные — Стюарт, Тони, Ребекка — закивали.

Еще до того как Гилл успел ответить, неожиданно заговорила Пэм:

— Я хочу кое-что сказать тебе, Гилл. Наверное, это будет не совсем то, что ты ждешь, но все-таки… Я давно хотела тебе сказать — еще до того, как уехала в Индию… Не знаю, Гилл, как бы это сделать помягче, так что не буду даже пытаться и просто скажу, что думаю. В общем, твоя история меня не трогает, и ты сам, Гилл, ты меня не трогаешь. Даже когда ты говоришь, что признаешься в страшной тайне, как Стюарт или Ребекка, я не верю, что ты говоришь про себя. Я знаю, ты очень привязан к группе, ты всегда активно работаешь, помогаешь другим, и, если кто-то выскакивает за дверь, ты первый бежишь на помощь. Но на самом деле только кажется, что ты открываешь какой-то секрет, — это только видимость, а ты сам прячешься. Да, именно — прячешься, прячешься, прячешься. Твой рассказ про тетушку — типичный пример: на первый взгляд кажется, что он про тебя, но это не так. Это такой трюк, фокус, потому что это не твоя история, это история тети Вэл. Естественно, группа поднимется на твою защиту, и все хором запоют: «Как же так, Гилл! Ты же был ребенком. Тебе было только тринадцать. Ты стал жертвой!» А что еще они могут сказать? А твои истории про семейную жизнь — они всегда только про Роуз и никогда про тебя. В результате всегда одно и то же: ты рассказываешь, а мы тебе подпеваем: «Ах, бедный Гилл. Как же ты все это терпишь?» Знаешь, когда я до посинения медитировала в Индии, я много думала о нашей группе — вы даже не представляете, как много я думала. Я думала о каждом, о каждом в отдельности — кроме тебя, Гилл. Мне неприятно об этом говорить, но я ниразутебяневспомнила.Когда ты что-то говоришь, я никогда не знаю, к кому ты обращаешься — к стене? к полу? — по крайней мере, у меня никогда не бывает чувства, что ты обращаешься личноко мне.