Ноа и ее память - читать онлайн книгу. Автор: Альфредо Конде cтр.№ 39

Так началась наша семейная жизнь. Я помню взволнованный голос моего отца, уверенно звучавший под романскими сводами, нескрываемую любовь ко мне Педро и Эудосии, тактичность моего кузена, телеграмму моей тети и письмо моего дяди из Америки, да еще сентиментальные слезы моей свекрови и отутюженные костюмы членов семьи того, кто стал моим мужем пред Богом и людьми. Помню, что я позволила, чтобы Кьетан взял меня на руки и внес в дом, а также нормальное начало нашей семейной жизни в супружеской спальне, которой с тех пор, как я жила в этом доме, пользовались лишь мои дядя и тетя во время их короткого пребывания здесь.

Моя свекровь попыталась было как-то помогать нам, но я сослалась на то, что моя жизнь всегда была одинокой и независимой, и мне трудно было бы мириться с ее вмешательством; когда я приехала домой, то нашла все точно таким, как могло быть в любой день любого года моей жизни здесь. Единственным изменением было вторжение в мою жизнь Кьетана, да еще смена спальни. Вне всякого сомнения, до замужества я была если не влюблена, что не исключено, то, во всяком случае, увлечена Кьетаном; его складные речи, его блестящие рассуждения, его политические страсти оказались более чем достаточной причиной для того, чтобы я увлеклась им, чтобы попала к нему в зависимость; теперь, став его женой, я уже не ощущала такой зависимости. Меня тяготило, что я уже не могла одна принимать решения относительно своего будущего. К тому же мое состояние способствовало тому, чтобы во мне развился некий почти что параноидальный процесс, выражавшийся в том, что я постоянно чувствовала себя ущемленной и оскорбленной, считала, что меня одурачили: не притворяется ли Кьетан только для того, чтобы завладеть моим более чем средним состоянием? В течение многих дней меня терзало данное подозрение, и, лишь приобретя статус замужней женщины, я смогла отвлечься от столь ужасного домысла.

Проблемы не заставили себя долго ждать. Казалось, что причудливое сознание Кьетана функционировало в сексуальном плане с помощью ряда каких-то невообразимых пружин, на которые надо было нажимать в нужный момент; но для этого прежде требовалось обнаружить их существование. В ту ночь, когда он сделал мне ребенка, это были одни пружины, а теперь — уже другие, о которых я и понятия не имела, и поэтому ночь за ночью я оставалась нетронутой и неудовлетворенной, да еще выслушивала время от времени его обвинения на этот счет. Всего лишь однажды он почувствовал свою половую силу, и теперь крушение надежд и возвращение к привычной ситуации заставляли его не только обрушивать на меня самые невообразимые оскорбления, но и давать мне пощечины, которые вначале я принимала смиренно, жалея его; но потом, увидев, что этому не будет конца, я ответила ему тем же со всей силой и злостью, на какие только была способна. И именно таким способом мы неожиданно поднялись на одну ступеньку в нашем бесполезном восхождении: начиная с этого момента он всегда оказывался дееспособным, но каждый раз не вовремя, преждевременно.

Между тем я чувствовала, как ребенок растет у меня внутри, и вскоре ощутила, что он беспокойно ворочается, почувствовала его мягкое шевеление, как будто произведенное карданным валом, которое поначалу вызывало у меня скорее досаду, чем что-либо еще. Именно тогда, когда шел четвертый или пятый месяц беременности, Педро выставил свои произведения в К. и провел с нами месяц или даже чуть больше, живя у нас в доме и ведя себя таким образом, что не мог не вызвать у меня немалую и вполне обоснованную ревность: больше всего он говорил с моим кузеном, ездил помогать ему в полевых работах, украшая их многочисленными зарисовками с натуры. В них нашло отражение все: от различных видов калиток или оград до скирд и амбаров либо неповторимых картин нашей деревни, приходящей в упадок или невозвратимо меняющейся, куда очень скоро ворвутся телевидение, радио, газовые плиты и даже ванные комнаты. Педро сохранил весь этот умирающий мир под стеклянным колпаком своих зарисовок, и это был ценный слепок с действительности; мой кузен изучил и описал его в своих исследованиях, благодаря которым я в свою очередь смогла разглядеть сплоченный народ, научившийся в течение многих веков самостоятельно противостоять всем трудностям, о чем свидетельствовало, например, то, как он справлялся с жатвой или строил жилище, стриг животных или добывал моллюсков; народ, недавно переживший (а может быть, доныне переживающий) переход от человека-сборщика к человеку-производителю. Все это служило поводом для долгих бесед; я обычно упрекала своего мужа за стремление левых партий, вплоть до самых радикально-романтических, породить капиталистического монстра для того, чтобы в конце концов иметь врага, против которого можно бороться и с помощью которого можно прийти к самоуправлению, в результате чего весь этот мир изменится, и люди поселятся по обочинам автострад и будут жить чуждой им жизнью. И пройдут года, прежде чем мы вновь станем самими собой. Я знаю, что в своих воспоминаниях не должна была бы рассказывать об этих вещах, но я вынуждена говорить о них, если хочу как следует вспомнить, каким был Кьетан: человеком, отвергающим все наши ценности, упрямым защитником мегаполиса, фабричного дыма, грохота трамваев, а также постоянным и пристальным наблюдателем моих бесед с ласковым и любящим свою землю Педро, которого я обычно сажала на диван, чтобы смотреть на него, полного человеколюбия, уважения к жизни, любви ко всем, кто его окружает. Не знаю, сильно ли он страдал в то время; если отбросить кровные узы, думаю, я бы предпочла, чтобы ребенок был от него, потому что тогда это был бы плод любви, а не сострадания и жалости, но мне приходилось довольствоваться тем, что я его вижу и он как будто по-прежнему принадлежит мне, как всегда, особенно после той ночи, когда он поклялся мне, что это была вершина его любовного восхождения.

А мой кузен между тем с воодушевлением говорил о Земле, и он заражал меня своим новым, более интересным, по крайней мере в моем понимании, видением нашего народа. Именно он впервые заговорил со мной о романтических радикалах и о том страхе, который они ему внушали. Но ведь я уже сказала себе, что не следует предаваться подобного рода воспоминаниям, а гем не менее я вновь впадаю в них, хотя моя память должна принадлежать мне, только мне, и вне меня — лишь этот день и его изменчивый облик.

В действительности я не слишком много времени оставалась с Кьетаном; часы, проведенные на факультете, время подготовки к занятиям или разговоры вчетвером (трое мужчин для одной меня в первые месяцы моей беременности) не очень способствовали нашему взаимопониманию, поскольку общения практически не было. Считанные разы мне удалось добиться — и я вынуждена сказать и признать это, — добиться того, чтобы Кьетан завершил свой мужской путь, расходуя — говорю это без доли иронии, но с большой грустью и разочарованием — ту незначительную квоту, о которой я уже рассуждала в какой-то момент этих воспоминаний, коим я предаюсь для себя одной, пока бегу по склонам.

Кьетан же постепенно завладевал, коль скоро не мной, так, по крайней мере, домом, и постоянно рылся то в каком-нибудь шкафу, то в комоде, потом в секретере, добравшись в конце концов до чердака, где он просматривал старые бумаги или выцветшие альбомы с фотографиями; он даже обзавелся ключом от погреба. Я воспринимала все эти его действия как естественные, но никак не могла полностью смириться с его присутствием. Было внутри меня нечто, говорившее, что действия моего мужа вполне логичны, и все-таки в глубине души я восставала против них и никак не хотела мириться с его присутствием, с его вторжением в мой дом. Думаю, это было естественно. Если Педро вдруг обнаружил бы где-то одну из фотографий моих родителей, эта находка могла бы быть поводом для того, чтобы мы поговорили о том, что нас связывает и чего никто из нас двоих никогда не предаст, и то же самое произошло бы с моим кузеном; но случай Кьетана был совсем другим: я не переставала смотреть на него, как на чужака, и не верила в его благоразумие. Кто бы мог гарантировать, что, каким бы он мне ни был мужем, узнав о родственных узах, связывающих меня с епископом О., Кьетан никому не расскажет об этом? Разве он откажет себе в удовольствии рассказать все своей матери? А сможет ли она хранить молчание? Я уже не любила Кьетана и старалась защитить честь своего отца, а потому так и не доверилась, не открылась полностью своему мужу, ибо, кроме всего прочего, какие у меня для этого имелись основания? Только то, что он был моим мужем?