Мы над собой не властны - читать онлайн книгу. Автор: Мэтью Томас cтр.№ 4

В баре Эйлин ловила каждое слово отца, потому что дома он разговаривал мало. Коротко формулировал основополагающие жизненные принципы, накалывая мясо на вилку. «Человек не должен отказывать себе в необходимом только потому, что ему лень для этого поработать»; «Каждый должен трудиться на двух работах»; «Деньги существуют, чтобы их тратить» — в этом убеждении он был особенно тверд и презирал тех коренных американцев, у кого в карманах пусто и не на что угостить приятелей.

У него самого тоже была вторая работа — в барах. У Догерти, у Хартнетта, в «Литрим-Касл». Раз в неделю в каждом. В те дни, когда пиво разливал Большой Майк Тумулти, народ валил валом, словно на гастроли известного артиста. И основная работа тоже не страдала; все знали, что Большой Майк — человек Шефера. Он специально сохранил ирландский акцент, от которого мать так старалась избавиться, — для работы полезно.

Когда Эйлин, набравшись храбрости, спрашивала о семейных корнях, отец только рукой махал.

— Я американец, — говорил он, словно этим вопрос исчерпывался.

В каком-то смысле так оно и было.

В сорок первом году, когда родилась Эйлин, в их районе — Вудсайде [2] — еще сохранялись остатки лесов, обозначенных в названии, правда главным образом на кладбищах. Естественный порядок вещей здесь был вывернут наизнанку: среди кирпича и асфальта кипела жизнь, а зелеными окраинами владели мертвецы.

В семье отца было двенадцать детей, в маминой — тринадцать, а у Эйлин — ни братьев, ни сестер. Они жили втроем в четырехэтажном доме среди других таких же, выстроившихся тесными рядами вдоль Седьмой линии надземки. Спали на узеньких кроватях, в комнате, напоминающей казарму. Вторую комнату сдавали жильцу по имени Генри Кьоу. Он спал как король, за скромный вклад в семейный бюджет. Питался жилец вне дома, а когда был у себя, закрывался в своей комнате и тихонько играл на кларнете — Эйлин приходилось прижиматься ухом к двери, чтобы расслышать. А видела она мистера Кьоу, только когда он уходил и возвращался, и еще — когда выходил в туалет. Его призрачное существование могло бы показаться жутковатым, если бы не было таким привычным. Даже как-то спокойней знать, что он там, за дверью, — особенно в те вечера, когда отец приходил домой пьяным.

Пил он не всегда, а уж в те дни, когда работал в баре, — вообще ни капли. Весь Великий пост совсем не прикасался к виски — доказывал, что может бросить, если захочет. Не считая, конечно, Дня святого Патрика и еще пары дней накануне и сразу после.

Когда отец работал в баре, Эйлин с матерью ложились пораньше и спали спокойно. Зато в другие вечера мать загружала ее разной мелкой работой по дому. Они чистили столовое серебро, протирали статуэтки, подвески хрустальной люстры, рамы от картин, точно готовились встречать важного гостя. Когда мыть и чистить было уже нечего, мама отправляла Эйлин в постель, а сама садилась ждать на диване. Эйлин оставляла дверь спальни приоткрытой на щелочку.

Если отец перед приходом домой пил пиво, все было хорошо. Размеренными движениями он вешал на крючок пальто и шляпу. Затем садился на диван ссутулившись, точно медведь на поводке, большой, мягкий, и что-то тихонько ворчал, зажав трубку в зубах. Мама вполголоса рассказывала ему о домашних делах, а он кивал и то сближал, то разводил руки, соединив кончики пальцев.

Иногда он входил в дом пританцовывая и смешил маму, хоть она и старалась на него сердиться. Отец подхватывал ее с дивана и кружил по комнате в медленном вальсе. Перед его чудовищным обаянием она не могла устоять.

А вот когда отец пил виски — чаще всего в день получки, — он срывался с поводка. Швырнув пальто на столик в прихожей, шел искать, что бы еще такое бросить, словно только физическим действием он мог сбросить с себя груз всеобщих ожиданий в баре. Все знали, что отец Эйлин может выпить очень много виски, не теряя над собой контроля, — мужчины хвастались этим у Догерти. Однажды, когда мать в отчаянии спросила его напрямик, зачем он пьет, отец ответил, что не может разочаровать друзей, когда ему на спор выставляют целую вереницу стопок. Пусть даже приходится напрягаться из последних сил, чтобы держать спину прямо и произносить слова отчетливо. Каждому надо во что-то верить.

Он никогда ничем не швырял в мать и к тому же бросал только небьющиеся предметы: книги, диванные подушки. Мать сидела молча и неподвижно, пока он отводил душу. Если отец вдруг замечал, что Эйлин подсматривает в щелочку, то внезапно останавливался, точно актер, забывший текст роли, и уходил в уборную. Мама тихонько забиралась в постель. Утром отец сидел над чашкой чая мрачный, нахохленный, медленно моргая, словно ящерица.

Иногда Эйлин слышала, как ссорятся соседи — Грейди или Лонги. Ей это было приятно — значит, не только в ее семье бывают сложности. Родители тоже, заслышав повышенные голоса за стенкой, переглядывались, многозначительно подняв брови или загадочно улыбаясь.

Однажды за обедом отец, кивнув на комнату мистера Кьоу, сказал:

— Он не вечно здесь будет.

Эйлин опечалилась, представив себе жизнь без мистера Кьоу, но тут отец прибавил:

— Дай-то бог.

Сколько Эйлин ни прислушивалась, из комнаты мистера Кьоу доносился только скрип кроватных пружин, шуршание пера о бумагу или тихое похрипывание кларнета.

Однажды они всей семьей сидели за столом, как вдруг мама вскочила и выбежала из комнаты. Отец бросился следом, плотно закрыв за собой дверь. В приглушенных голосах слышалось сдерживаемое напряжение. Эйлин подобралась поближе к двери в спальню.

— Я его верну.

— Дурак чертов!

— Я все исправлю.

— Как?! «Большой Майк не берет в долг ни пенни!» — передразнила мама.

— Способ найдется.

— Как ты мог до этого довести?

— Думаешь, мне нравится, что мои жена и дочь живут в такой халупе?

— Вот прекрасно! Значит, это мы виноваты?

— Я этого не говорил!

Сквозняком качнуло дверь, она плотней прижалась к ладоням Эйлин, так что сердце заколотилось быстрее.

— Не надо ничего придумывать, — сказала мама. — Просто ты любишь лошадок и ставки.

— В глубине души я все время думал о вас, — ответил отец. — Я же знаю, тебе здесь не нравится.

— Когда-то я думала, что ты можешь стать мэром Нью-Йорка, — сказала мама. — А тебе довольно быть мэром «Догерти». Не владельцем даже — мэром пивной. — Она добавила, помолчав: — Надо было мне его носить не снимая.

— Я верну, слово даю.

— Не вернешь ты его, сам знаешь.

Все это время мать старалась не кричать и от этого почти шипела, а сейчас она говорила тихо и грустно.

— Все время ты отрываешь от нас по кусочку, каждый день. Когда-нибудь совсем ничего не останется.