Дом над Онего - читать онлайн книгу. Автор: Мариуш Вильк cтр.№ 34

— Это о нас, Романовых, и о нашей деревне. Бабич только название изменила — вместо Кривоногово — Черемушки. Мне так даже больше нравится. Черемухой пахнет. Моего отца она оставила, как был, Николаем Романовым, а из меня и Насти свою Настюху слепила, главную героиню.

— Словом, это роман о рыбаках из «Пути вперед»?

— Точь-в-точь… Ну так скажите мне, пожалуйста, — спросила она уже на пороге, — что вы предпочитаете праздновать — нашу Революцию или ваше Изгнание?

— И то и другое, уважаемая, — я поклонился, натягивая шапку. На улице по-прежнему моросил дождь.

* * *

Заонежцы говорят: «похажать сеть» (на польский это в крайнем случае можно перевести как «прохаживаться сетью»). Начали ранним утром в густом тумане. Было так тихо, что мне казалось — тут тысячелетиями ничего не меняется. Все те же рыбацкие тони среди луд и рассветных бликов, те же заводи, мели и ямы, те же утренние запахи.

Только изредка сквозь туман доносилось вроде бы громыхание «Антура». В памяти всплыли картинки — Васин борщ после купания в палеостровском заливе, луды Клим Носа, Оленьи острова в полчетвертого утра, могильник эпохи мезолита, утренние оводы.

После обеда вид на Онего сделался более четким, словно кто-то подкрутил подзорную трубу. Даже вода стала прозрачной. Торчала запутавшаяся в сетях серо-лиловая палия. Словно осколки мокрого гранита с серебряными крапинками. Незабываемая картина. Рыбалка, какой позавидовал бы сам Хемингуэй.

Конда, 18 ноября

Наконец началась настоящая зима. После долгих недель влажного и темного предзимья, когда ветер, казалось, пытается выдуть из головы весь разум, оставив одну оболочку, которую он затем с легкостью приподнимет и расколет о ближайший угол, сиверик разогнал тяжелые тучи, и с чистого неба брызнул солнечный свет.

С утра на дворе все блистает! Так, что режет глаза и дыхание перехватывает. Снега еще нет, зато мир застеклен морозом. Каждый стебелек травы светится отдельно, каждая тополиная веточка блестит, словно лезвие, камни на берегу сверкают, одетые в лед, и сосульки с мостков мерцают, словно ртутью налились, а когда я зачерпнул воды с льдинками, она заиграла в ведре всеми цветами радуги.

Когда я нес домой наполненные светом ведра, под сапогом вдруг послышался хруст, словно я раздавил чей-то хитиновый покров. Это умирал застывший на морозе ноготок (Calendula), на который я нечаянно наступил.

1 декабря

А на окне агония мотылька… Не знаю ни откуда он тут взялся, ни когда вывелся. Может, блик солнца на стекле разбудил его от зимней летаргии (но впадают ли мотыльки в зимнюю спячку?), а может, он принял морозные узоры за настоящие цветы? Впрочем, он и сам напоминает цветок поздней осени: темно-бордовый, с алой каемкой, изумрудными и серыми кружочками, черной заколкой спинки, пушистый. Умирает — словно танцует, уже третьи сутки. Па крылышками, еще одно, замирает, падает на подоконник, снова повторяет па, снова падает — теперь на голову, еще одно па, боком, на левом крыле (трепеща от усилия), виснет, клонится, падает и начинает все сначала.

Я смотрю на него и думаю: а может, это вовсе не бабочка умирает, а Чжуан-цзы [105] пробуждается?

8 декабря

Когда я пишу о Севере, то пользуюсь разными источниками (часто рассыпающимися от старости книгами, к которым годами никто не прикасался) и нередко цитирую мнения авторов — ученых, ссыльных, бродяг, — фамилии которых не только совершенно неизвестны в Польше, но и в России мало кому что-то говорят. Поэтому время от времени я посвящаю абзац-другой кому-нибудь из моих уважаемых предшественников, исследовавших северные рубежи России, надеясь, что со временем в этом дневнике соберется целая галерея достойных персонажей и каждый, заглянувший туда в мое отсутствие, легко разберется, кто есть кто. Сегодня предлагаю познакомиться с академиком Озерецковским, автором первой книги о Карелии. Наши пути уже пересекались.

Николай Яковлевич Озерецковский [106] был не только одним из пионеров российской географии (вместе с Крашенинниковым [107] , автором «Описания земли Камчатки», и Лепехиным [108] , издателем первой карты Соловков, он заложил основы этой науки в России), но также соавтором «Словаря Академии Российской» [109] . «Академии належало, — писал он в дневнике, — возвеличить российское слово, собрав оное в единый состав, показать его пространство, обилие и красоту, поставить ему непреложные правила, явить краткость и знаменательность его изречений и изыскать глубочайшую его древность».

Короче говоря, Озерецковский вдоль и поперек изъездил Российскую империю и одновременно исследовал русский язык — вглубь.

Он родился в 1750 году в семье сельского попа в селе Озерецком (отсюда фамилия) под Москвой. В 1757–1767-м учился в семинарии Троицко-Сергиевской лавры. В 1767 году попал в группу шестнадцати семинаристов, отобранных по просьбе Российской академии наук для участия в большой научной экспедиции, целью которой было астрономически-географическое описание Российской империи. Инициатор этого предприятия, Михаил Ломоносов, особенно рекомендовал «исследовать северные рубежи Империи, где в недрах содержится много ценных месторождений». Озерецковский оказался в Оренбургском отделении, которым руководил академик Иван Лепехин: они три года проработали в Поволжье, на Урале и в астраханских степях. Видимо, молодой ученый пришелся Лепехину по душе, потому что в 1771 году тот отправил его в самостоятельную экспедицию на Поморье для сбора птиц, рыб и других продуктов Белого моря. Из Архангельска путешественник отправился — вдоль Мурманского берега — в Колу, где провел больше года, изучая историю и этнографию края, рыболовство, флору и фауну Баренцева моря. Результатом этих исследований стало блестящее «Описание Колы», одна из лучших на сегодняшний день работ о регионе. На обратном пути Озерецковский пересек Кольский полуостров в направлении Кандалакши и по Поморскому берегу через Онегу вернулся в Архангельск.