Верни мои крылья! - читать онлайн книгу. Автор: Елена Вернер cтр.№ 50

Она отказывалась, сначала робко, потом, по мере того как рос натиск Липатовой, все резче. Нет, и еще раз нет, исключено. Да, она занималась танцами, отрицать не имеет смысла. Но разве это каким-то образом обязывает ее ставить танец для «Троянской войны…»? Разве кто-то может ее заставить?

Худрук ушла ни с чем, и, оставшись одна, Ника перевела дух и вытащила из тумбочки сменную футболку – за время спора на ее собственной, под мышками, на середине спины и под грудью, расплылись пятна нервного пота. Появись сейчас Кирилл в поле ее зрения, она, возможно, не удержалась бы и сказала что-то необдуманное, несмотря на всю свою любовь к нему. Любовь? Кажется, она впервые призналась себе, что любит.

Но сейчас не время: бой еще не окончен. В другой ситуации Липатова оставила бы Нику в покое. Они довольно давно знакомы, и за эти годы Лариса Юрьевна привыкла относиться к девушке как к креслу или торшеру, который удобен еще и тем, что продает билеты, дежурит в гардеробе и на телефоне. А тут вдруг – хореография. Кто бы подумал, что торшер танцует и даже способен принести пользу спектаклю! Но влияние Кирилла оказалось удивительно велико. Ника не представляла, какими словами он убедил режиссера, но, вдохновленная им, Липатова не намеревалась отступать. А билась она обычно насмерть.

В обед худрук вызвала ее к себе. Здесь, в кабинете, в отсутствие привычной обстановки кассы, Ника чувствовала себя школьницей на педсовете. Если в этом заключался коварный липатовский план, то, надо признать, он был бы небесполезен – с кем-нибудь другим. В Нике же любое давление, запугивание и манипуляции порождали протест.

– Ну что, надумала?

– Лариса Юрьевна, – Никин голос соскользнул вниз регистра – таким увещевают упрямых детей. – Я ведь уже все сказала… Я не буду ставить танец. Я вообще не танцую много лет, забыла и то, что знала. Вы ведь даже не видели меня – как вы можете уговаривать?

– Для того чтобы ставить танец, Барышниковым быть не надо. – Липатова стала раздраженно копаться в ворохе бумаг, под которыми уже оказался погребен ее новый стол. – Тем более что я верю Кириллу. Он разбирается.

«Да он во всем разбирается!» – чуть не выпалила Ника в сердцах.

– Могу я идти?

– Видишь ли, в чем дело, – начала Липатова вкрадчиво. – Идти ты, конечно, можешь, но вот в чем загвоздка. В этом театре работают лишь те люди, кому не все равно. Кому небезразлично. Кто горит желанием делать все ради искусства, ради лучшего результата, и они отдают этому всех себя. А ты не отдаешь. Разве я прошу так уж много? Нет. Но ты ради каких-то своих… амбиций… отказываешься участвовать в жизни театра. Возникает вопрос.

Она не озвучила вопрос, но намек был понят. Раз она такая неблагодарная эгоистка, ей не место среди служителей Театру.

Вместо того чтобы вжать голову в плечи и покорно согласиться на все, что требуется, Ника покачала головой:

– Я не буду ставить танец.

И вышла. Лишь в коридоре на нее стало накатываться осознание того, что же она натворила. Она потеряла работу. Театр «На бульваре» и Кирилл Мечников продолжат жить без нее. Наверное, они не особенно сильно почувствуют ее утрату, но что будет с ней самой…

И когда Ника почти уверилась, что все кончено, начался следующий раунд. Весть о ее профессии уже сквозняком промчалась по гримеркам. От женщин снарядили Рокотскую, но та лишь благоразумно помолчала, загадочно и насмешливо при этом щурясь. Мужчины отправили своим парламентером Даню Трифонова, и тот постарался уговорить Нику на свой манер, шутками и прибаутками. Ажиотаж вокруг Ники приобретал нездоровые черты абсурда. Мягко посоветовав Дане не тратить попусту время, девушка предпочла ускользнуть с глаз долой, взлетела вверх по винтовой лестнице мимо курилки, в которой, к счастью, никого не было. Лишь на чердаке она почувствовала себя сравнительно безопасно. На беззвучно звонящем мобильном дважды высветилось имя Липатовой, но Ника не подняла трубку.

– Это все глупость несусветная! – донеслось до нее минут двадцать спустя возмущенное Риммино восклицание. – И что, я должна упрашивать какую-то кассиршу? Три ха-ха.

– Ты никому ничего не должна, – ответил Кирилл. – И она не кассирша. Если бы ты видела, как она танцует! Ни ты, ни я так не умеем. Никто из труппы не умеет. И если бы ты оценила эту красоту… Она танцевала так, будто каждое ее движение уже написано на сцене, уже висит в воздухе, а она, ее тело, собирает какие-то диковинные плоды. Это было так естественно…

Римма выхватила лишь то, что относилось непосредственно к ней самой, и тут же обиделась:

– То есть ты хочешь сказать, что я не способна оценить?!

– Я хочу сказать только то, что говорю. Хотел бы сказать больше, сказал бы, домысливать за меня не стоит.

Голос Кирилла был обманчиво серебрист и мягок, как алюминий. Ника слышала, как рассыпалась по лестнице дробь Римминых каблучков, и затаилась. Кирилл за ней не последовал. Еще пару минут было тихо, потом заскрежетала створка распахиваемой форточки, щелкнула рассохшаяся рама. Ника могла с легкостью видеть через опущенные веки и стену, как Кирилл, присев на лестницу, смотрит вдаль и вдыхает ветер. Наконец, и его шаги перебрали одну за другой ступеньки и затихли внизу. Наверное, он был бы очень удивлен, узнав, что именно в эти самые минуты он убедил Нику согласиться.

Пришлось вспомнить давно забытое искусство. Она устраивала такие представления только в детстве, когда ужасно не хотелось вылезать из-под теплого одеяла и топать в школу через заснеженный двор. Для начала нужно было не встать по будильнику. Достаточно задержаться минуты на три – и вот уже в комнату заглядывает встревоженная мама:

– Никусь, ты чего?

– Горло болит… – отвечать следовало хрипло, улыбаться вяло и чуть виновато, а глазами двигать медленно. Мамина прохладная ладонь – у нее, худощавой до болезненности, всегда были холодные руки и ноги – ложилась на горячий ото сна лоб дочери. Мама озабоченно прикусывала губу и выходила в соседнюю комнату. Наступал следующий акт домашнего спектакля: Ника включала у изголовья бра в форме ракушки и утомленно щурилась, пока мама возвращалась, размашисто стряхивала градусник и ставила дочери под мышку. Тут наступала пора напряженного ожидания: если мама уйдет, все равно куда, в ванную или на кухню, – все получится; останется беспокойно искать в чертах Ники приметы болезни – все пойдет прахом… Но вот мама покидала детскую, всего на минутку, и этого хватало: Ника тут же касалась пальцами настенного светильника над головой, терпя легкий ожог, а потом касалась ими ртутного наконечника, наблюдая, как ползет вправо серебристая змейка, деление за делением. Прислонить градусник к лампе напрямую было неудобно – не отследить нужный момент: в сорок градусов мама не поверит, а сбивая обратно зашкалившие показатели, можно было не рассчитать силы, и нужно было начинать сначала. Обычно Нику устраивали тридцать семь и четыре. Довольно, чтобы остаться дома, и маловато, чтобы вызывать врача. А к вечеру хворь проходила без следа.

Нечто подобное она проворачивала, став постарше, когда была не готова к очередному уроку по фортепиано в музыкальной школе. Она украдкой щипала щеки, покусывала губы, чтобы те лихорадочно раскраснелись, глухо покашливала и шмыгала носом. Задача сильно упрощалась тем, что пожилая учительница, и без того боясь всякой заразы, с осени до весны мазала под носом оксолиновой мазью и пила настойку эхинацеи – для профилактики. Словом, Нику она отправляла домой без лишних сентенций, разве что сокрушаясь о хлипком здоровье современных детей.