Испить до дна - читать онлайн книгу. Автор: Татьяна Дубровина, Елена Ласкарева cтр.№ 43

Она, не без чувства стыда, поймала себя на том, что хочет помириться с ревнивцем, когда должна была бы, напротив, немедленно прервать с ним всякие отношения.

После нескольких часов знакомства он заявлял на нее свои права, как на... жену! Дездемона была замужней дамой!

Это было возмутительно. Но и упоительно.

Ей вспомнилось, как Григорий ревновал ее к успеху, к признанию, и гораздо сильнее, чем к женственному Димочке. А этот человек совсем другой, он просто хочет, чтоб вокруг нее не теснились мужчины, он отстаивает свое право быть для нее единственным! Он хочет один владеть ее любовью, и разве в этом желании есть что-то зазорное?

Известно, что Тельцы сами весьма склонны становиться собственниками, а потому понимают и могут разделить такое же стремление в остальных людях.

Предположим, Алеша сейчас обратил бы внимание на другую девушку, к примеру на ту бойкую черненькую журналистку, как среагировала бы Алена?

Неужели отнеслась бы к этому спокойно?

Разве осталась она равнодушной, когда Ангелина, пользуясь случаем, переманила Григория? Причем ведь не испытывала по отношению к нему Лена особо пламенных чувств!

А уж если бы кто-то посягнул на Алешу... даже если б хоть намек на это возник...

Драться, конечно, не стала бы, аристократка все же, да и не женские это методы борьбы. Но уж и равнодушной бы не осталась. Сцену бы наверняка какую-нибудь устроила.

Или все-таки повернулась бы и ушла?

Но он... Он, слава Богу, не хочет уходить, не хочет обрывать то чувство, которое только-только зародилось. Разве это плохо?

Очень даже хорошо.

Нет, пожалуй, для нее тоже закатить скандал — все-таки было бы лучше, чем решиться на полный разрыв. Тельцы практичны — из двух зол Алена бы выбрала меньшее.

«Ха-ха, но ведь я знакома с этим парнем тоже всего полдня! Ничуть не дольше, чем он со мною... И раз я имею право за него бороться, значит, и он тоже?»

Выходит, не так уж он и не прав?

Да так ли это важно, кто прав, кто виноват! Главное — ей невыносима даже мысль о расставаний.

И, следовательно...

В тот момент, когда «дуэлянты» уже готовы были сойтись, азартные итальянские болельщики-тифози, предвкушая захватывающий поединок, алчно примолкли. Неожиданно Алена вдохнула поглубже и что было сил выкрикнула:.

— Нгуама — не Отелло! Он не виноват! Отелло там, на сцене! Вон он, смотрите!

И, по указке отважной Дездемоны, все обратились к подиуму.

Алексей же, растерявшись, обернулся на крик, на миг потерял бдительность и... получил сокрушительный удар в челюсть черным кулаком.

Зал ахнул и снова стих. Все ждали последствий нападения. Нокдаун? Нокаут?

Алена закрыла лицо ладошками: «Все из-за меня... Я все испортила... Я его предала!»

Но нет, европейский Отелло удержался на ногах. Только болезненно скривился.

Что ж, тем интереснее! Публику засвистала, заулюлюкала. Сейчас пострадавший ка-ак врежет в ответ!

Но Алене такое развитие событий вовсе не казалось интересным.

И она опять крикнула, громче и отчаяннее прежнего:

— Остановитесь!

Никакой реакции. Ни один мускул не дрогнул ни на черном лице африканца, ни на бледном, без кровинки, лице Алексея.

И тогда Алена решила пойти на крайние меры:

— Алеша! — Голос зазвенел и едва не сорвался, в горле засаднило. — Я люблю тебя!

А чтобы не осталось никаких сомнений ни у зала, ни у Нгуамы, повторила по-английски и по-французски:

— Ай лав ю, Алеша! Же т’эм!

Как сказать то же по-итальянски, она не знала, но это и не понадобилось — все и так поняли.

У девушки же публичное признание забрало последний остаток душевных сил. Она села на пол там же, где стояла. Сердце колотилось, как после километрового кросса.

Алексей часто-часто заморгал, и руки его безвольно упали вдоль тела. Он и сам как-то обмяк, ссутулился.

Алена же, чтобы расставить все точки над «и», закончила хрестоматийной репликой шекспировской Дездемоны:

— Мои грехи — любовь моя к тебе.

Строчка из трагедии была произнесена тихо, однако же достигла слуха того, кому была предназначена.

О великий Шекспир, против тебя не поспоришь... Алеша, во всяком случае, признал правоту гениального драматурга. А следовательно, собственную неправоту.

И он, понурившись и покраснев, как те раки, что повариха Озерковского детдома варила в большом чане, отозвался тоже шекспировской строкой:

— О, я глупец, глупец, глупец!

Отреагировал и Нгуама: побледнел, если такое слово приложимо к чернокожим. Он стал серым. И тоже тотчас же прекратил боевые действия.

Наверное, и у него был свой кодекс чести, запрещавший бить того, кто более не выказывает признаков враждебности.

Оба смотрели на нее.

Два мужика.

Два дурака.

— Экскюзэ-муа, мадемуазель Вьяз... вьяз... Бель мадемуазель! — наконец попросил прощения меценат и принялся ожесточенно стирать со щеки красный кружок, так что его ладошка из розовой превратилась в багровую.

— Прости, Аленушка, — следом за ним промолвил и Алексей.

Он примирительно протянул Нгуаме руку.

Из холла защелкали вспышки, ведь дружба народов — тоже неплохой журналистский материалец, особенно после войны между этими самыми «народами».

Нгуама оказался незлопамятным и с готовностью ответил на рукопожатие. В результате ладони у обоих оказались в багровой краске.

Кто знает, может быть, именно так в Африке осуществляется священный обряд братания?

Однако больше всего объективов все-таки было направлено на Алену Вяземскую, без сил сидящую на полу в пляжных шортиках.

Очень уж фотогеничная у нее внешность, да и поза живописная. Хоть на обложку журнала помещай, хоть на первую газетную полосу — успех изданию будет обеспечен...

— Я провожу тебя?

— Как хочешь...

— Не можешь меня простить, да?

— Да нет, почему, проводи. Я не злопамятна.

По правде сказать, сейчас ей было уже все равно.

Организм до самого донышка выбрал свои резервы.

Не до любви было, не до переживаний. Не до обид и прощений.

Слишком уж бурный выдался денек... «День длиною в жизнь...» Это чье-то изречение? Или название фильма? Нет сил припомнить...

Провожатый ей, впрочем, не помешал бы. И сейчас все равно, кто он, лишь бы помог добраться без приключений. А то ведь в таком состоянии и заплутать недолго или, чего доброго, вообще свалиться где-нибудь под забором...