Приговор - читать онлайн книгу. Автор: Кага Отохико cтр.№ 164

— А что, если политическая деятельность этой группировки имеет отношение к болезни Коно?

— А вы можете доказать, что существует связь между политикой и медициной? Дело в том, что Коно на днях осматривал доктор Танигути, и мы с ним обсуждали его состояние. Мне не хочется утомлять вас специальными терминами, но у него имеются все симптомы, описанные немецким врачом Бирнбаумом. Что-то вроде мании преследования.

— Да? — Фудзии стал быстро листать блокнот, который держал в руке. — Вы сегодня что-то такое говорили… Как же это… А, вот, нашёл. Что у Тёсукэ Оты ганзеровский синдром… Это не одно и то же?

— Ну, во всяком случае, это отклонения одного порядка: и то и другое — реакция человека на условия продолжительной изоляции. Но симптомы совершенно разные. — И Тикаки стал объяснять, чем именно они различаются, точно так же как недавно объяснял доктору Танигути.

— Да, ничего не скажешь, вы настоящий профессионал. Всё знаете. Я долго работаю в тюрьме и имею дело с самыми разными типами, один страннее другого, не перечесть, сколько их было, но мне, видно, не хватает фундаментальных знаний, во всяком случае, очень многое я упускал из виду. Ганзер, правда, мне ещё ни у кого не попадался, но вот этого, как его там, Баума, что ли, ну того, что у Коно, мне уже приходилось встречать. Да, был тут один, профессиональный вор, который при случае не гнушался и грабежами. Так вот, он вообразил, что все, начиная с постового надзирателя и кончая начальником тюрьмы, его преследуют, и постоянно строчил жалобы. Когда он пытался возбудить уголовное дело, его ещё можно было притормозить на уровне прокурора, но, если он подавал иск в местный суд, требуя компенсации в связи с нарушением его гражданских прав, или обращался в Комиссию по защите прав человека Всеяпонской коллегии адвокатов, тогда противодействовать ему было невозможно. К тому же он изучил все законы от и до и умел наносить внезапные и неожиданные удары. Он и на меня подавал в суд, и я изрядно от него натерпелся. Но в результате мне удалось выиграть — содержание его жалоб было настолько абсурдным, что я без труда доказал необоснованность его обвинений.

— Чего-то подобного можно ожидать и от Коно. У него все признаки сутяжной психопатии, то есть кверулянтства.

— Точно. — Фудзии весь подобравшись, подался вперёд. — Если я правильно понял, Коно с медицинской точки зрения является довольно ценным материалом. А вы не допускаете, что его мания преследования и страсть к сутяжничеству подпитываются политическими идеями группировки Карасавы? Вот вам и связь между политикой и медициной. Так что не спешите открещиваться от политики. К тому же страдающей стороной оказываемся мы, работники тюрьмы, и вы, доктор, в том числе. Психопатия — это болезнь, а всякая болезнь мучительна для окружающих, если же она связана с предъявлением политических обвинений, то врач, который лечит такого больного, просто вынужден иметь дело с политикой. Или вы другого мнения? Ведь профессиональный долг врача — исцелять болезни, верно?

— Это, конечно так, но… — промямлил Тикаки. — Тут главный вопрос в том, что такое исцелять.

— Вот как? — Фудзии поднял и снова опустил свои широкие плечи. Под его мундиром перекатывались могучие мышцы, казалось, слышно, как они ударяются друг о друга. — Мне хотелось бы побольше об этом узнать.

— Видите ли… — начал Тикаки, и перед его мысленным взором всплыло лицо главного врача. Сегодня он целый день спорил с ним из-за Тайёку

Боку. Причём Тикаки стоял на позиции психиатра, а главврач отстаивал точку зрения работников тюрьмы. Но что самое неприятное — точка зрения главврача была проста и понятна, а точка зрения Тикаки расплывчата и противоречива. Тикаки напирал на то, что хочет вылечить Боку от психического расстройства и что это в интересах самого Боку, а главврач подхватывал его аргументы и тут же обращал их против него — мол, самое лучшее, что они могут сделать для Боку, — это, уважая его волю, перевести в городскую больницу. То есть если проанализировать ситуацию с точки зрения Боку, то напрашивается вывод, что лечить его здесь, в тюрьме, негуманно, поскольку до психического расстройства его довело именно желание выбраться на свободу. Кстати, если следовать той же логике в отношении Коно — то есть задаться целью избавить его от психического расстройства, то получается, что быстрее всего этого можно достичь, оказывая содействие Фудзии, заботящемуся прежде всего о защите общественного порядка, основанного на полицейском надзоре и насилии. Если бы Коно не был приговорённым к смертной казни, Фудзии живёхонько отправил бы его в городскую больницу. А поскольку это невозможно, самое безопасное — поручить заботу о нём, раз уж он страдает психопатией, врачу. Тайный умысел зонного начальника очевиден. И главврача, и Фудзии объединяет одно — оба верны своему профессиональному долгу, оба стараются манипулировать врачами, исходя из соображений собственной выгоды. И Тикаки, который пытается наперекор всему последовательно выполнять свой врачебный долг, придётся пойти на уступки и подлаживаться к ним. Он всегда верил в то, что врачу достаточно лечить болезни, а теперь это положение потеряло свою определённость, стало смутным и расплывчатым, он перестал понимать самое главное — что значит «лечить». Тикаки сильно ударил рукой по столу, словно пытаясь сбросить вниз упорно возникающее перед ним лицо главврача, похожее на резиновую маску.

— В случае с Коно трудно понять, что значит «лечить».

— Прежде всего, я хочу вам напомнить о том, что вы сами поставили ему диагноз — психическое расстройство. Что у него сутяжная психопатия, этот, как там его — Бирнбаум. То есть он психически болен.

— Тут вы правы.

— А раз у него психическое расстройство, его надо лечить, так я считаю.

— В том и загвоздка, — раздражённо сказал Тикаки. Он уже знал, как трудно убедить человека, столько лет прослужившего в тюрьме, прекрасно знающего её, так сказать, изнутри и имеющего немалый опыт в контроле над заключёнными.

Прошлой весной Тикаки в качестве помощника профессора Абукавы с кафедры криминологии университета Т. провёл около недели в одной из тюрем особого режима неподалёку от Токио. Поселившись в местном клубе, он каждый день осматривал приговорённых к пожизненному заключению. Он и прежде имел дело с заключёнными, ему приходилось бывать в токийских изоляторах общего и строгого режима, где содержались лица, ранее не отбывавшие наказания, женщины и рецидивисты, но здесь царила совсем другая атмосфера. На первый взгляд вроде бы чего особенного — величественное, вполне отвечающее своему назначению административное здание из красного кирпича, металлические решётки, высокие бетонные стены, группы заключённых в синих робах, перемещающиеся в сопровождении конвоя, до блеска вычищенные коридоры, двери. Но сам воздух какой-то другой. Похожее ощущение возникает иногда в старом храме: забредя в глухой уголок сада, оказываешься наедине с безмолвием, и перед тобой вдруг открывается толща времени, непоколебимый, неподвластный векам особый уклад. На спортивной площадке заключённые играли в бейсбол. У Тикаки возникло ощущение, что он смотрит немой фильм. Игроки двигались совершенно беззвучно — удар, бросок, пробежка — всё молча. Ни единого звука не издавали и заключённые-болельщики. И вовсе не потому, что им приказали молчать и соблюдать спокойствие, — тут же рядом хлопали в ладоши, орали и хохотали надзиратели. Приём и осмотр заключённых проходил в зале для общих собраний. Надзиратель по очереди вызывал заключённых, и Тикаки беседовал с каждым наедине; за день удавалось принять всего нескольких человек, но беседы с ними производили такое тягостное впечатление, что он с трудом дотягивал до конца приёма. И не потому, что сочувствовал этим людям, которым предстояло всю оставшуюся жизнь провести в тюрьме. Они не отказывались подвергаться осмотру и не оказывали сопротивления, с чем он часто сталкивался в тюрьмах строгого режима, они не испытывали в его присутствии стыда и не чувствовали себя униженными, как это бывает с теми, кто впервые приговорён к лишению свободы. Его угнетало другое — их необыкновенная пассивность, делавшая их похожими на хорошо вышколенных животных, они были слишком покорны, слишком послушны. Отличить одного от другого было почти невозможно. Все говорили тихими, тусклыми голосами, словно бы совсем разучились смеяться, более того, создавалось впечатление, что они вообще утратили способность испытывать радость, гнев, печаль, удовольствие, настолько бесстрастны были их лица, и не потому, что их ничто не интересовало, как это случается с некоторыми психическими больными, у которых нарушены функции мозга, — нет, к мелочам своего тюремного быта они, наоборот, проявляли болезненно преувеличенный интерес. Один заключённый рассказал Тикаки о том, какую сумму ему Удалось скопить за тридцать с лишним лет, откладывая получаемые за работу деньги, — с точки зрения обычного человека сумма была смехотворная, и тем не менее он говорил о ней с большим энтузиазмом; другой точно помнил, сколько пар обуви он сделал, и выразил желание до конца жизни довести эту цифру до десяти тысяч; многие помнили точное число проведённых в тюрьме дней, при том что это число было уже четырёхзначным. Что доступно человеку, дни которого неотличимы друг от друга как карточки, на которых напечатана одна и та же картинка? Только одно — следить за количественными изменениями, а поскольку фиксировать постоянно возрастающие цифры не составляет никакого труда, осуждённые на пожизненное заключение невольно начинают это делать а раз начав, уже не могут остановиться. Теперь при встрече с человеком имеющим страсть всё подсчитывать, у Тикаки каждый раз возникает подозрение, что жизнь его однообразна и скучна. Страсть к собирательству тоже наверняка связана с ощущением внутренней неудовлетворённости — взять того же Сонэхару с его духами или Таки с его газетами. Общество стремится использовать это обстоятельство в свою пользу и изобретает разные способы, чтобы заставить людей забыть об удручающем однообразии жизни, — сюда относится и постоянное расширение рынка потребительских товаров, и награды, раздаваемые людям за выслугу лет, и культивирование уважительного отношения к коллекционерам, собирающим произведения искусства. Тикаки поделился своим открытием с профессором Абукавой, и тот объяснил ему, что приговорённые к пожизненному заключению за долгие годы полностью адаптируются к тюремным условиям, есть даже такое понятие «призонизация». Жизнь в тюрьме, в полной изоляции от общества, заполненная однообразным принудительным трудом и подчинённая суровому распорядку, постепенно приводит к тому, что круг интересов максимально сужается, чувства притупляются, и человек перерождается в некое особое существо, именуемое «заключённый». Это существо не является самостоятельным, оно находится на положении малолетнего члена большой семьи, то есть живёт на всём готовом, все его действия контролируются, все жизненные проявления, начиная с денежных трат, общения и кончая мытьём и отправлением естественных надобностей, находятся под контролем тюремного начальства. Заключённые подчиняются воле надзирателей, их внимание сосредоточено на самых ничтожных бытовых мелочах, и нет ничего удивительного в том, что в конце концов они делаются похожими на малых детей. И что же получается? Если допустить, что адаптация к условиям изоляции, иначе говоря, достижение такого состояния, которое в тюрьме считается нормой, подразумевает эту самую «призонизацию», то что значит «лечить» психические расстройства в условиях тюрьмы? В случае с Коно, имеющим явные отклонения от нормы, это значит — помочь ему адаптироваться к условиям изоляции, но не спровоцирует ли такое лечение появление новых патологий?