Лев Толстой. Психоанализ гениального женоненавистника - читать онлайн книгу. Автор: Мария Баганова cтр.№ 24

Я не мог слышать, о чем говорили сестры, – но видно было, что отношения между ними далеко не безоблачные. Старшая говорила с младшей сестрой строго, и было видно, что она в чем-то ее упрекает. Девушка активно и даже яростно возражала. Татьяна Львовна принесла с собой вышитую подушечку и отдала ее Александре. Та почему-то сначала отказывалась ее взять, но после приняла и даже пообещала передать отцу.

Все это время старая графиня оставалась на улице, под моросящим дождем.

Положение такое показалось мне несправедливым, и я, улучив момент, сам вышел на крыльцо, чтобы побеседовать с супругой Льва Николаевича. Я боялся, что графиня сочтет меня слишком мелким человеком и откажется говорить со мной, но мои опасения не оправдались. Я увидел не надменную светскую даму, а приятного вида, очень взволнованную и напуганную пожилую женщину, одетую в далеко не новое черное пальто и светлый платок. Ни дать ни взять – мещанка или небогатая купчиха… Она привезла с собой ящик всяких мелочей, которые по ее мнению могли бы пригодиться Льву Николаевичу, и очень настаивала, чтобы хотя бы этот ящик внесли в дом. Графиня была рада любым сведениям, которые я мог сообщить ей о муже. Почти ничего не скрывая, я описал ход болезни и назвал диагноз. Софья Андреевна тяжело вздохнула.

– Кто с ним сейчас?

Я перечислил.

– Как Левочка? Он в сознании? – спросила графиня. – Он может говорить?

Я заверил, что Лев Николаевич не всегда чувствует себя плохо. Когда жар спадает, он в полном сознании, довольно бодр, и мы с ним разговариваем.

– О чем разговариваете? Он сильно волнуется? А обо мне он что-то говорил? Он ругал меня?

– Нет, нет. Ничего не говорил… – Я почти не лгал.

– А о чем вы говорили?

Я перечислил темы. Софья Андреевна кивала. Блуждающие глаза пожилой женщины выражали внутреннюю муку. Голова ее тряслась. Она хотела и дальше дожидаться у дома Озолина, но я уговорил ее зайти в сторожку, где Анна Филипповна, супруга Ивана Ивановича, подала ей вишневой наливочки и какие-то еще теплые пирожки. В холодный ноябрьский день это было весьма кстати.

– Я отдала этому человеку всю свою жизнь… – горестно причитала графиня. – Сорок восемь лет… Я отказалась ради него от всего… Какие жертвы я приносила! Я переписывала его работы по много… по много раз – а он теперь старается вышвырнуть меня из своей жизни, словно отслужившую мебель. Неблагодарный! Ему все было мало! Он требовал еще и еще жертв… Каких-то совсем диких… Непонятных…

Она принялась плакать. Ее рыдания грозили обернуться настоящей истерикой. Анна Филипповна была крайне смущена тем обстоятельством, что супруга столь знаменитого человека, и притом графиня, – и вот так рыдает в ее доме. А Софья Андреевна никак не могла успокоиться.

– Бедный Левочка! Кто ж ему маслица-то подаст?! – всхлипнула она. – Нет же с ним его Ксантиппы.

Анна Филипповна тут же принялась уверять свою гостью, что уход на Львом Николаевичем прекрасный, что он ни в чем не нуждается и еда, и питье подаются ему исправно. Графиня принялась расспрашивать о подробностях, и эта беседа показала, как хорошо она разбирается в уходе за больными. Разговор явно утешил Софью Андреевну, она слабо улыбнулась и выпила еще наливочки.

– Вы уж проследите, милая моя, чтобы ему подушечку непременно передали. Он на ней спать привык, а тут – забыл. А я сама ее ему сшила и вышила.

Анна Филипповна пообещала проследить, а затем извинилась и, сильно смущаясь, ушла к детям, оставив нас наедине. Я решился начать разговор:

– Ваше сиятельство…

Она отмахнулась.

– Да что вы! Какое «сиятельство»… И Левочке бы не понравилось…

– Простите, Софья Андреевна, я так понял, что вы хорошо осведомлены о состоянии здоровья своего мужа.

Она утвердительно склонила голову.

– Скажите, бывали ли у него припадки? Приступы панического страха?..

– Ох, много-много раз! – подтвердила Софья Андреевна. – Сколько напрасных тяжелых ожиданий смерти и мрачных мыслей о ней пережил Лев Николаевич во всей своей долголетней жизни. Трудно перенестись в это чувство вечного страха смерти… Левочка впадал не только в уныние, но даже в какую-то отчаянную апатию. Он не спал и не ел, плакал иногда, и я думала просто, что с ума сойду.

– А припадки?

Она кивнула молча.

– Мне говорили, примерно месяц назад был сильный припадок, – напомнил я.

– Ох, вид припадка был ужасный! Это Саша виновата, хоть они все и меня обвиняют, – со злостью заявила Софья Андреевна.

– Я совершенно далек от мысли кого-то обвинять, – заверил ее я. – Я лишь хочу знать симптомы…

– Да все гораздо хуже могло бы быть, если бы не я! – стала утверждать Софья Андреевна. – Захожу к нему и вижу – глаза бессмысленные. Я уж знаю. У него всегда перед припадком такие глаза бывают. Но тогда меня не послушали! Сели все обедать… Я поела немного и снова вернулась к Левочке… Он лежал на постели, шевелил челюстями и издавал странные, негромкие, похожие на мычание, звуки, – с ужасом вспоминала графиня. – А потом вырвал у меня платок и, лежа на спине, сжал пальцы, словно держит перо, и принялся водить рукой по платку. Я ему: «Левочка, перестань, милый, ну, что ты напишешь? Ведь это платок!» – а он не отдает! Глаза закрыты, брови насуплены, губы шевелятся, точно он что-то пережевывает во рту… Лицо судорогой перекошено… Тут уж я всех позвала. И такие страшные судороги начались! Я стояла и молилась, чтобы только не в этот раз. Отмолила!

Описание припадка, данное Софьей Андреевной, более всего соответствовало заподозренной мной аффект-эпилепсии. От тяжелых воспоминаний она расплакалась, но довольно быстро взяла себя в руки.

– Потом Левочка бредил: «Общество… общество насчет трех… общество на счет трех…» – и требовал, чтоб это записали. Душан все за ним записывает. – Она истерически захихикала. – У него в кармане пиджака – картонки и грифелек. Вы видели? И чуть что Левочка скажет – как он тут же записывает… А сейчас они меня к нему не пускают! – с болью и горечью воскликнула она, воздевая к небу руки. – За что он со мной так? – задала она вдруг вопрос. – Они же его обманули. Это они систематически внушали ему ненависть ко мне и твердили ему, что я его ненавижу. А ведь я люблю его больше жизни! Я не могу этого выносить! – твердила она. – Я умру! Я утоплюсь… Отравлюсь… – заголосила она. – Я не переживу… Вы бы видели, какое он мне оставил письмо! – Она закрыла лицо платком и зарыдала.

Я принялся успокаивать пожилую женщину, но она продолжала всхлипывать и протянула мне измятую бумагу. Я прочел:

4 ч. утра. 28 октября 1910 г.

«Отъезд мой огорчит тебя, сожалею об этом, но пойми и поверь, что я не мог поступить иначе. Положение мое в доме становится, стало невыносимо. Кроме всего другого, я не могу более жить в тех условиях роскоши, в которых жил, и делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста – уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни своей жизни.