Страсти по Максиму. Горький. Девять дней после смерти - читать онлайн книгу. Автор: Павел Басинский cтр.№ 74

И всё же Горький колебался.

Деятель по натуре, он не мог заниматься чистым творчеством. Начатый в Сорренто «Клим Самгин» грозил стать безразмерным. К тому же Горький всегда умел сочетать творчество и деятельность. Так что не только сына Максима с женой, но и его самого тянуло в СССР.

Однако он понимал, что цена слишком дорога.

Кто первый пригласил Горького? Как ни странно, это был все тот же Григорий Зиновьев. Уже в июле 1923 года Зиновьев как ни в чем не бывало пишет Горькому в Берлин: «Пишу под впечатлением сегодняшнего разговора с приехавшим из Берлина Рыковым. Еще раньше Зорин мне говорил, что Вы считаете, что после заболевания В. И-ча у Вас нет больше друзей среди нас. Это совсем, совсем не так, Алексей Максимович. <…> Весть о Вашем нездоровье тревожила каждого из нас чрезвычайно. Не довольно ли Вам сидеть в сырых местах под Берлином? Если нельзя в Италию <…> – тогда лучше всего в Крым или на Кавказ. А подлечившись – в Питер. Вы не узнаете Петрограда. Вы убедитесь, что не зря терпели питерцы в тяжелые годы. Я знаю, что вы любите Петроград и будете рады увидеть улучшения.

Если Вы будете в принципе за это предложение, то Стомоняков (или Н. Н. Крестинский) всё устроят.

Дела хороши. Подъем – вне сомнения. Только с Ильичом беда».

К письму Зиновьева сделана приписка рукой Бухарина: «Дорогой Алексей Максимович! Пользуюсь случаем (сидим вместе с Григорием на заседании), чтобы сделать Вам приписку. Я Вам уже давно посылал письмо, но ответа не получил. С тех пор у нас основная линия на улучшение проступила до того ясно, что Вы бы “взвились” и взяли самые оптимистические ноты. Только вот огромное несчастье с Ильичом. Но всё стоит на прочных рельсах, уверяю Вас, на гораздо более прочных, чем в гнилой Центральной Европе. Центр жизни (а не хныканья) у нас. Сами увидите! Насколько было бы лучше, если бы Вы не торчали среди говенников, а приезжали бы к нам. Жить здесь в тысячу раз радостнее и веселее! Крепко обнимаю, Бухарин».

Два члена ЦК приглашают Горького в Россию. Это через год после его гневного письма к Рыкову по поводу суда над эсерами, которое Ленин назвал «поганым». Бухарин делает приписку «на заседании». На заседании чего? Политбюро? В любом случае, столь ответственное приглашение они не могли написать без коллективного решения партийной верхушки. А в ней, начиная с болезни Ленина, всё больше и больше укреплялся Сталин, постепенно сосредоточивая в своих руках неограниченную власть. Даже телеграммы о смерти Ленина «губкомам, обкомам, национальным ЦК» были отправлены за подписью «Секретарь ЦК И. Сталин».

Вот факт, опрокидывающий классические представления об отношениях Горького с Лениным и Сталиным. Горький в разговоре с А. И. Рыковым в Берлине жалуется, что, кроме Ленина, друзей в верхушке партии у него не осталось. А между тем его приглашают вернуться обратно в Россию именно тогда, когда Ильич настолько болен, что отошел от дел, и власть переходит к Сталину.

Кто же был истинным другом Горького?

Ситуация была слишком запутанной. Встреча Рыкова с Горьким в Берлине и откровенная беседа между ними вне досягаемости «уха» ГПУ – это один факт. Приглашение Горького в СССР его врагом Зиновьевым и Бухариным – другой. Верить в искренность письма Зиновьева можно с большой натяжкой, памятуя о том, что Горький жаловался на Зиновьева Ленину, и тот был вынужден устроить «третейский суд» на квартире Е. П. Пешковой с участием Троцкого, суд, на котором у Зиновьева случился сердечный припадок.

Но факт остается фактом: Горького позвали, когда Ильич отошел от дел, а Сталин к ним приближался. И Горький, переговоривший с Рыковым в Берлине, это прекрасно знал.

Жалобы Горького Рыкову тоже весьма интересны. Возможно, таким образом Горький зондировал почву для возвращения, как бы намекая большевистской верхушке, что о нем забыли. Дело в том, что Горький мечтал поехать в Италию, но именно туда до 1924 года его не пускали итальянские власти из-за «политической неблагонадежности», проще говоря, из-за связей с коммунистами. В Берлине же, одном из центров русской эмиграции, Горький чувствовал себя неуютно. Тем более невозможно было для него жить в Париже, другом эмигрантском центре, куда более сурово настроенном против Горького. И вообще, в «сырой», «гнилой» Центральной Европе ему не нравилось. Другое дело – Капри, Неаполь! Там, кроме России, была прописана его душа. Когда итальянская виза была все-таки получена, вопрос о возвращении в СССР отложился на неопределенное время. На Капри Муссолини его не пустил. Но и в Сорренто было хорошо!

С 1923 по 1928 год Горького методично обрабатывают с целью возвращения. Для Страны Советов Горький – это серьезный международный козырь. Вариант возвращения постоянно держится Горьким в голове и обсуждается семьей. Но он не торопится. На эпистолярные предложения о хотя бы ознакомительной поездке в СССР отвечает молчанием.

Ждет.

Присматривается.

Вообразите две чаши весов. На одной чаше – культурные достижения СССР, частью мнимые, но частью и действительные, как, например, расцвет советской литературы, возникновение новых литературных журналов взамен закрытых старых – «Красная новь», «Молодая гвардия», «Новый мир», «Октябрь», «Сибирские огни» и др. На этой же чаше весов – отсутствие перспективы получения Но белевской премии и злоба эмиграции, доходящая до абсурда. Бунин открыто матерится в его адрес на эмигрантских собраниях. Здесь же Бенито Муссолини, не испытывающий уважения к Горькому и не выгоняющий его из Италии только потому, что пока еще вынужден считаться с мировым общественным мнением. Здесь же подлинная тоска по России, по Волге, по русским лицам. Здесь же интересы сына Максима, которого Горький очень любил. Здесь же финансовые затруднения, всё более и более досадные.

На другой чаше весов – понимание того, что, как ни крути, а речь идет о продаже. Горький слишком хорошо знал природу большевистского строя и как человек умный и зоркий не мог не понимать, что свободы в СССР ему не видать. Цена возвращения – отказ от еретичества. Можно быть еретиком в эмиграции, но в СССР быть еретиком невозможно. Разве что на Соловках.

На этой же чаше весов и непонятный Горькому характер Сталина. Во время встреч с Рыковым в 1923 году и в переписке с ним, а также во время встречи с Каменевым в Сорренто в конце 20-х между ними и Горьким несомненно шел разговор о Сталине. Часть писем Рыкова, Каменева и Бухарина Горький, возвращаясь в СССР, оставил вместе с частью своего архива М. И. Будберг, жившей в Лондоне. Эту часть архива вместе с письмами Рыкова и Бухарина Сталин впоследствии страстно возжелал получить и, по всей видимости, получил от Будберг. Сталин как человеческий тип не мог нравиться Горькому. От Сталина разило восточной деспотией, а Горький был «западник». Но Сталин ценил литературу и в отличие от Ленина не отсекал Горького, а, напротив, заманивал. Это хотя и льстило, но настораживало. Тем самым облегчало груз на второй чаше весов.

На эту же чашу весов давил продолжающийся в стране террор, уже не такой наглый и откровенный, как в первые годы революции, но ничуть не менее страшный. И, пожалуй, более масштабный. Разорение деревни ради «индустриализации». Процессы над «вредителями». Планомерное истребление всяческой «оппозиции». Только Сталин в отличие от Ленина не бежал с утра в женевскую библиотеку, чтобы собирать материал для книги «Материализм и эмпириокритицизм». Сталин расправлялся с оппозиционерами физически. Впрочем, старых большевиков Сталин пока не трогал. Он сделает это немедленно после смерти Горького.