Мужчина и женщина. Тело, мода, культура. СССР - оттепель - читать онлайн книгу. Автор: Наталия Лебина cтр.№ 28

Американская исследовательница К. Кларк справедливо отмечает, что прочная семья с авторитетным отцом-ментором во главе как некая модель всего общества – важнейший троп сталинской культуры (Кларк 2002: 104). Адюльтер, встречавшийся даже в произведениях социалистического реализма, подавался прежде всего как пережиток прошлого. В оттепельном искусстве появился новый взгляд на проблему вынужденной «любви втроем» (подробнее см.: Литовская, Созина 2004: 283). Во второй половине 1950-х годов любовные треугольники описывают Д.А. Гранин и В.П. Аксенов. В романе Гранина «Искатели» (1954) мучается от необходимости делить свою любимую женщину с другим главный герой исследователь-новатор Андрей Лобанов: «До сих пор Рита существовала для него сама по себе, отделенная рамкой воспоминаний от окружающего мира. И вдруг эта рамка сломалась, и он увидел Риту такой, какая она есть: женщина, имеющая дочь, мужа, какую-то неизвестную ему семейную жизнь. Он растерялся. Он уверял себя в том, что нет ничего некрасивого, дурного в их отношениях. Несправедливым и плохим было все то, что мешало их встречам. Никто не может любить Риту так, как он, и, значит, никто не имеет на нее таких прав… Целуя Риту, он не мог не думать о том, что все это она будет сегодня же повторять с другим, с тем, кого она не любит, и эта мысль разъедала его радость, вытравляя самое ценное. Он ревновал – и это было его право, любовь мешала ему смириться, закрыть глаза, не замечать, как старались это делать другие. Он ходил, как в похмелье, чувствуя себя разбитым, упрекая себя в слабоволии, скучая по Рите и боясь с ней встретиться.

В их запоздалой любви было слишком много запретного, в ней было больше мучения, чем счастья. Куда-то уходило самое чистое, искреннее, оставался грязноватый осадок обмана. Андрей обессилел душевно и, как назло, в тот момент, когда работа требовала от него величайшей собранности» (Гранин 1987: 72, 73, 74).

Через испытание тайной любовью проводит Алексея Максимова, героя своей первой повести «Коллеги», Аксенов: «Через минуту ее фигура стала только темным пятном. Потом на ярко освещенном углу проспекта мелькнуло синее пальто, белый платок, и Вера исчезла. Алексей медленно пошел по еле заметным на асфальте следам ее туфелек. Да, он все понимает. И ничего не может понять. Снова он один. Это дико! А она уходит к другому, к своему мужу. Это я ее муж! Только я, и никто другой. Но как она ушла? Сохраняла полное спокойствие, словно прощалась с любовником, с партнером по тайному греху. <…> Мерзавец, как ты смеешь так думать о ней? Просто она не хочет рвать сразу, боится за отца. Старик уже перенес один инфаркт. Но не только это. Вере очень трудно: ведь Веселин не только муж, он и ее научный руководитель. Жутко умный парень, а благообразный до чего, прелесть! Вероятно, сидит сейчас в шлафроке за письменным столом, готовится к лекциям. Входит Вера. „Мой друг, где ты была так поздно?“ – „Мы прогулялись с Зиной. А что?“ – „Нет-нет, ничего, просто я уже стал беспокоиться. Прогулки в такое время чреваты…“ – Максимов помчался по тротуару, неистово размахивая руками. – <…> Потом он подходит к Вере и целует ее. Мою Веру!» (Аксенов 2005: 97).

Страдания участников другого любовного треугольника: один мужчина – две женщины описаны в пьесе А.М. Володина «Старшая сестра», в частности в диалоге младшей сестры Лиды и ее возлюбленного, уже женатого Кирилла:

Лида: А может быть, мы сами себя обманываем. Конечно, мы друг другу нужны. Совсем не видеться мы бы, наверно, не смогли. И вот, чтобы удержать друг друга, чтобы не потерять, мы скорей говорим старое надежное слово «люблю». А это не любовь. Это, может быть, даже лучше, сильнее, но просто этому еще не придумали названия. <…> Но ты ни в чем не виноват. Тебя отсюда прогнали. Потом тебе кто-то понравился, это естественно. Ты женился. Ты же ничего не знал. Ты даже не знал, что мы еще встретимся!

Кирилл: Отвратительное положение. Я ненавижу вранье. Я почти никогда не врал, помнишь, в школе я попадал из-за этого в дурацкие истории. То же самое в институте. И вдруг я начал систематически врать. То есть не врать, меня никто ни о чем не спрашивает, просто вести двойную жизнь, как шпион, работающий на два государства. Мне тошно, я хочу заорать во всю глотку – я виноват, казните меня! Но что делать, я не могу откладывать это все на другую жизнь, ее не будет. Я никому ничего не могу сказать. Почему? Потому что я подонок? Нет, потому что мне жалко ее. Я вынужден слушать, как ты несешь какую-то околесицу о любви и дружбе, и не могу захохотать, потому что мне тебя тоже жалко… (Советская драматургия 1978: 318, 319).

Любопытно и то обстоятельство, что проблема тайной, запретной любви присутствует и в произведениях литераторов, ныне считающихся апологетами соцреализма. В романе В.А. Кочетова «Братья Ершовы» инженер-литейщик Искра Козакова выбирает между мужем, безвольным, слабым художником Виталием Козаковым, и мужественным сталеваром Дмитрием Ершовым. Проблема адюльтера в условиях социалистического общества, поднятая в литературе конца 1950-х годов, была интересна и обычным людям. Они, судя по некоторым источникам личного происхождения, горячо обсуждали, например, сегодня совершенно забытый, возможно и заслуженно, роман «Битва в пути» Г.Е. Николаевой. Книга была впервые опубликована в журнале «Октябрь» за 1957 год (№ 3–8). Советские газеты обошли роман молчанием, хотя он стал бестселлером эпохи десталинизации. Молодые влюбленные, будущие супруги Эрлена и Феликс Лурье в декабре 1957 года в своих сугубо интимных письмах обсуждали эту книгу: «„Битву в пути“ я прочла, тоже в Публичке, еще во время сессии, – сообщает Эрлена в письме от 11 ноября 1957 года. – Читалось, конечно, с большим интересом, и здорово, что совершенно неясно было, как она (Николаева) выпутается из всей этой ситуации. Но, судя по началу, ждешь большего, такое впечатление, что она просто не справилась с обилием материала, а поступиться ничем не хотелось, поэтому некоторые вещи повисли в воздухе, не получив развития. А в общем-то, конечно, талантливо и хорошо. Особенно заводская история и детство Тины. Причем очень чувствуется, что писала женщина». Феликс Лурье считал необходимым в письме от 16 декабря развить обсуждение книги: «„Битву в пути“ проглотил еще тогда, когда тебе писал о ней. Ты совершенно права, жалко, что она, так здорово начав, не сумела справиться с вызванным ей духом. <…> Но все равно хорошо уже то, что она копнула столько острых вопросов» (Лурье 2007: 393, 394).

Молодые в общем-то люди заметили в романе то, что обошла вниманием серьезная литературная критика 1950-х годов, которая долго не могла решить, является ли «Битва в пути» книгой, нужной в период строительства коммунизма. Г.Е. Николаева написала классический производственный роман, чем-то похожий на сочинения послевоенного соцреализма. Правда, в ее книге разворачивается явная борьба между руководителем-консерватором сталинского типа – прославленным и всесильным директором тракторного завода Семеном Вальганом – и новатором нового поколения – главным инженером Дмитрием Бахиревым. Но не только производственные коллизии, в которых явно проглядывали антисталинские настроения, привлекали читателей. На индустриальном фоне «расцветала» тайная любовь Бахирева и технолога Тины Карамыш, людей несвободных, обремененных семьями. Это классический любовный, правда, не треугольник, а четырехугольник, и именно он привлекал внимание читателей, которым хотелось узнать, какое будет место адюльтера в обществе, строящем коммунистические отношения. Эрлена и Феликс Лурье были единодушны в оценке трактовки Г.Е. Николаевой любовных коллизий своих героев. «Эпоха социализма не приспособлена для адюльтера» – таков приговор молодых людей, которые тем не менее жалеют главную героиню Тину, вынужденную покинуть любимого человека Бахирева и вернуться, впрочем, как и он, в свою семью (там же: 394). Почти во всех художественных произведениях второй половины 1950-х годов адюльтер выступает как некий знак сложности частной жизни, тайная связь соединяет в себе чувства радости и горечи одновременно. Иными словами, положительный герой, советский человек эпохи хрущевских реформ уже не был носителем ханжеской морали сталинского времени, но и не освобождался от постоянного чувства вины за вечный грех прелюбодеяния.