Германтов и унижение Палладио - читать онлайн книгу. Автор: Александр Товбин cтр.№ 286

Навряд ли в лица встречных красавиц. И уж точно не в неукротимый поток блестящих машин.

А в первый раз увидел-услышал Витю у Гарика Элинсона, на Ковенском, – худенький бледный мальчик, студент филфака, сидел на уголке матраса… к матрасу была прислонена палка, на которую Витя, волочивший ногу, при ходьбе как бы наваливался всем своим тогда невесомым торсом; он читал стихи, неожиданно сильные… кто ещё был тогда? Хвостенко, Соснин, – когда пришли, Гарик энергично доканчивал картину-пастель, в комнате плавало многоцветное марево, очутились внутри будто бы распылённой сухой субстанции радуги; рассматривали затем другие элинсоновские пастели, перенаселённые расплывчато-цветистыми голыми тётками, энергично исполненными на шероховатой стороне больших листов оргалита, затем Хвостенко, как фокусник, материализовав до того невидимую гитару, попел свои чудесные песенки, а Люся Элинсон в длинной широченной юбке, с туго перехваченной талией, – разлёты складок помнится, придавали Люсиным движениям абсолютную невесомость, – расставила на низком столике кофейные чашечки; и лишь затем, после кофе, Витя читал стихи. Ветерок, влетавший в открытую балконную дверь, шевелил лёгкие волосы, тогда уже его голос был глуховат; и что же, потом, с годами, у Вити укрупнялась голова? И особую, притягивающую взгляды, выразительность обретало лицо? Да, уже в «Сайгоне» он выделялся…

А когда, где, Витя в последний раз в присутствии Германтова читал стихи?

Сравнительно недавно читал, в конце девяностых, но, – в отличие от застольной болтовни, – так смутно всё.

Запомнился большой квадратный стол с чашками-блюдцами, вырванный из тьмы низко подвешенной люстрочкой; причудливые тени на взволнованно-напряжённых лицах, за окном, – в круге фонаря, – кружения вьюги.

Чтение стихов – как прощание, как – прощальное звуковое послание.

Послание – с приглушённой интонацией фатализма.

Странно… странно, истории болезней, взаимоотношения с жёнами, – всё то, что давало начальный импульс стихам, теперь, как раз теперь, когда глуховатым голосом читал Витя, обращалось в окончательный сор, а содержательность послания и вовсе определялась лишь самим подбором стихов и тембром голоса? Витя словно возвращался к каким-то дорогим ему-одному истокам, обнаружить которые уже мог только такой, высекавший дополнительные – и неожиданно-ключевые? – смыслы, подбор строк: читал он в тот поздний вьюжно-зимний вечер неновые свои стихи, да, совсем неновые, – из семидесятых-восьмидесятых; он, недолюбливавший свои ранние стихи, запрещавший их даже публиковать, под конец дней своих почему-то к ним возвращался, да ещё почему-то перемежал-прослаивал свои давние, полузабытые слушателями строки до-парижскими стихами Ходасевича, которые Витя зачитывал, поглядывая в старенький затрёпанный томик; настаивал на сходстве мироощущений?

Сначала, – своё:

То скученность, то скука – всё тоска.

Что в одиночестве, что в толпах – всё едино!

И если выпал звук – изменится ль картина

не Мира даже – нашего мирка?

И если ты ушёл, бог ведает в какую

хотя бы сторону – не то чтобы страну, –

кто вспомнит о тебе, так бережно тоскуя,

как берег – по морскому дну.

Обитый пробкой Пруст мне вспомнился намедни,

искатель эха в области пустот,

последний рыцарь памяти последней, –

Витя позабыл свою строку, тяжело вздохнул, взялся за Ходасевича:

Должно быть, жизнь хороша,

Да что поймёшь ты в ней, спеша,

Между купелию и моргом,

Когда мытарится душа,

То отвращеньем, то восторгом.

И ещё, сделав паузу, будто бы исключительно для себя сделав, будто бы и не расселись за столом онемевшие слушатели, обессиленно-вяло перелистнул с потерянным выражением лица пару страниц:

Уж волосы седые на висках

Я прядью чёрной прикрываю,

И замирает сердце, как в тисках,

От лишнего стакана чаю.

О чём он думал, что именно в тот вечер умиравший поэт хотел сообщить немногочисленным слушателям?

Кто был тогда? Васюточкин, Динабург, Володин…

Динабург, когда разливали чай и минут на пять завязался разговор о том, о сём, помнится, подметил, что прошлое делится на абсолютное и относительное, абсолютное прошлое, – это то, что мы неспособны вспомнить… абсолютное прошлое как бы не существует.

Хорошо, что чтение стихов протекало в относительном прошлом.

На прощание, на этой последней для него и слушателей его читке стихов, Витя затеял перекличку двух безысходностей? Захлопнув вдруг Ходасевича, – мол, всё ведь уже известно вам у Владислава Фелициановича, не так ли? – опять стал читать своё, – своё, да как-то затруднённо, с запинками, чувствовалось, что последнее это чтение давалось Вите ценою больших усилий:

Больничное прощанье второпях.

Косящий снег. Выхватываю мельком:

подвешенная на цепях,

ещё качается, качается скамейка.

……………………………………

Ещё растерянность и мартовская смурь,

ещё живёшь, не оживая, –

но помнишь? – ласка… ласточка… лазурь –

лоскутья поэтического рая,

где только стоит голову поднять –

и от голубизны дыханье перехватит.

Халат, распахнутый, как нотная тетрадь.

– Откуда льётся Бах? – Из форточки в палате.

И сразу, наугад открыв Ходасевича, почти звонко:

Когда б я долго жил на свете,

Должно быть, на исходе дней

Упали бы соблазнов сети

С несчастной совести моей.

Какая может быть досада,

И счастья разве хочешь сам,

Когда нездешняя прохлада

Уже бежит по волосам?

И читая, спотыкался и замолкал, вспоминая слово, но тут же забытое слово непременно ему Динабург подсказывал, как если бы знал всего Ходасевича наизусть, – возможно и правда знал… и опять Витя захлопнул Ходасевича, опять – своё, – «Гобелены» – принялся читать, – глухим, как бы замиравшим голосом:

………………………………………… –

и сейчас Витин голос звучит глухо, но вполне отчётливо, а вот начало стиха не вспомнить, только что-то из середины:

Так бесконечно жизнь подобна коридору,

где шторы тёмные шпалер

Скрывают Божий Мир, необходимый взору…

Да что за окнами! Простенок ли? Барьер?

Лишь приблизительные бледные созданья,

колеблемые воздухом своим,

по стенам движутся – лишь мука ожиданья

разлуку с нами скрашивает им.

Почему сейчас не переиздают Кривулина?

Словно забыли походя…

Витя, метафизически-значительный, гулкий во внутренней переполненности смыслами и чуткий к звукам небесных струн, в последние годы жизни был, однако, отрешённо-тихим каким-то, едва ли не смущённым, стушевавшимся в своей замкнуто-отдельной пронзительности.