Германтов и унижение Палладио - читать онлайн книгу. Автор: Александр Товбин cтр.№ 285

– И так далее, и так далее, – приборматывал Володя, закусывая.

И вдруг поник, голову опустил в тарелку и спросил тихо-тихо: можно я вам Бодлера прочту?

И сказал, словно оправдываясь: мне так не написать.

И он читал в мёртвой тишине:

Я знаю сладкий яд, когда мгновения тают,

И пламя синее узор из дыма вьёт,

А тени прошлого так тихо пролетают

Под вальс томительный, что вьюга им поёт.

И уже дочитал он Бодлера, и уже снова расхохотался-отхохотался, а все про кино и ад позабыли, да и собственно-уфляндовское поэтическое вдохновение усохло; врач-кинорежиссёр Илья возбудился было, вспомнив о всемирной хирургической сенсации: после того как в Южной Африке впервые пересадили сердце, предстояла долгая борьба с отторжением тканей…

Впрочем, проблема отторжения тканей никого не заинтересовала.

Когда расходились по домам, Уфлянд, трезвый, как стёклышко, спросил, цепко схватив за локоть на тёмной лестнице: ты своё «фе» к союзу «или» не очень-то объяснил, хотя красиво про «лай антитез» сказал, я теряюсь в догадках… и Германтов тягуче объяснял, что в жизни нашей всё то, что есть в ней, существует нерасчленимо, в единстве, вот, ещё Августин Блаженный подметил, добро и зло даже вместе и нераздельно уживаются в каждом из нас и в мире, а «или» – всего-то ритмически взрезающий высказывание элемент риторических конструкций: причинная логика, повитуха ложных прозрений, ненавязчиво помогает нам разделять и самообманно властвовать на полях познания: произвольно вычленяем мы смысловые блоки, «части» то бишь, из нерасторжимых единств, чтобы поубедительнее и поэффектнее, – исключительно, для украшения речевых своих построений, – этими «частями» манипулировать, сталкивая при помощи «или» кажущиеся, – поверхностные, – противоречия; мы уверовали как-то незаметно для себя, что нашим риторическим приёмам подчинена и сама действительность.

Уфлянд выслушивал многословную тираду рассеянно.

– «Или» – бесхитростный инструмент анализа, а «и» – столь же бесхитростного, но – синтеза?

– Похоже.

– Но ты-то проживёшь в изысканиях искусствоведческих своих без анализа? – белозубый оскал и хохочущие глаза.

Было холодно, Уфлянд поднял воротник пальто, помрачнел.

– Тебя опасно было бы допускать к управлению частями речи! Ты взял да и приговорил разделительный союз, сталкивающий смыслы лбами, а мне, сентиментальному, жаль «или», без наглости и самоуправства «или» картина мира бы равнодушно, по-бухгалтерски как-то, как на допотопных счётах с кругленькими костяшками, складывалась бы из перечислений.

Как он ловко меня поддел, – пришла на ум Германтову малоприятная мысль, – я проболтал весь вечер, промучил почтенное общество неиссякающим вдохновением, а он-то зацепился только за союз «или»… как за предлог.

Когда прощались, Уфлянд был сух и непривычно-серьёзен. Он будто б ушёл в себя, желтовато-смуглое лицо, только что исключительно живое, подвижное, застыло под надвинутой на брови шерстяной шапочкой, тёмные умные глаза уже будто бы ничего не видели, – не видели Германтова, когда Уфлянд, словно в пустоту, машинально протянул ему руку, не видели даже подъехавшего троллейбуса, на ступеньку которого он, как автомат, ступил.

Каким вялым было то прощальное рукопожатие…

Быть может, выслушав тяжеловесно-сомнительные слова про «или» и «и», он отключился и, – на сей раз молчаливо обмякнув, – сочинял стишок?

И ещё раз всего Германтов увидел Володю Уфлянда серьёзным: увидел через много-много лет, после его смерти.

Именно так: увидел после смерти.

Причём, – что только ни выпадает в осадок при сумасбродном смешении фактов, которым ныне забавляется повседневность? – вдруг увидел Уфлянда на киноэкране, да ещё в игровой, изобразительно-пёстрой ленте, – со звёздными артистами, мультипликацией, и щемящей мутновато-белёсой панорамой, повторяющейся в ленте несколько раз в качестве эмоционального лейтмотива, – тёмная детская фигурка бежит к Бирже по замёрзшей Неве; что-то родственное улавливалось с маленьким сереньким мутноватым фото, с тёмной фигуркой в башлыке, с лопаткой. Но! В стилистическую стихию фильма о воображаемом сентиментальном возвращении Бродского в Петербург были вклеены документальные, беспокойно-дрожащие, как бы трепещущие под переменным током времени чёрно-белые кадры, снятые любительской камерой в нью-йоркском «Самоваре», на праздновании пятидесятилетия Бродского: подвыпивший юбиляр прохаживался с микрофоном в руке, что твоя звезда эстрады, между длинными белоскатерными столами и безголосо, но увлечённо-напористо пел для себя, для постаревших своих друзей и подруг, слетевшихся со всего Света на его праздник, советские песни. – Ночь коротка, спят облака, и лежит у меня на ладони незнакомая ваша… – пел Бродский, а Германтов неотрывно смотрел на Володю Уфлянда, сидевшего за одним из столов; серьёзный, печально-оцепенелый, Володя, опустив потерянно голову, упёрся невидящим взглядом в тарелку.

А-а-а-а, по заявке Шилова? – навряд ли еврейский капитал стоял и за трактиром «Ёлки-палки»; правда, у входа в желанный трактир вместо обязательного чучела бурого медведя с подносом застыла всего-то восковая фигура стриженого «под горшок» трактирщика в зелёном кафтане.

Так, несколько меняя порядок слов, повторял: был ли смысл, не был в давних тех, как мнится теперь, малозначительных говорениях…

Но мог ли оставаться хоть какой-то живой смысл в говорениях далёкого уже прошлого для новорожденных поколений, которые и сами с усами?

Позавчера мельком поглядывал на телеэкран: вечер-посвящение Аксёнову. Старички-шестидесятники, скучно рапаляясь, в тысячный раз окунались в героику славных минувших дней, да-да, вспоминали минувшие дни, битвы, где прежде рубились они, – срамили тупых кураторов из КГБ, гордились бесцензурным «Метрополем», потом, в награду за победы, вальсировали, подхватывая одну за другой летучих неотразимых девушек из глянцевого настоящего, потом, как бы наново переживая сладкие мечты юности, потешные в старческих неловкостях, имитировали движения твиста и шейка, Козлов в розовом пиджаке, раздувая щёки, прижимал к животу свой золотой саксофон; так, а если и не было даже тогда, в тухлые годы, особого смысла в них, застольных, растворявшихся в винных парах и папиросном дыму беседах, то вдруг сейчас какой-то совсем новый смысл назло забвению обнаружится, если беседы те вспоминать поточнее, – как раз потому, возможно, обнаружится, что извлечены будут давние слова из «духоподъёмной атмосферы» тех лет и перенесены в «беспутно-безвоздушную» нынешнюю пустотность? Да-да, резкая смена контекста, шок, могут ведь высечь искры… – отошёл опять от витрины: в телевизорах сменились сюжеты.

Да, «Ив Роше» и «Escado».

Да, не доходя до улицы Полозова, вот здесь, увидел Витю Кривулина.

В последний раз.

Опираясь на палку, постаревший, обрюзгший и слегка располневший Витя – он был в просторной длинной, до колен, затёрто-синеватой джинсовой куртке, – с непокрытой взлохмаченной головой стоял посреди тротуара, снежинки застревали в кудрях и разбухшей бороде… он словно не замечал прохожих… он уже тяжело был болен тогда; но во что же он всматривался, стоя на тротуаре?