Германтов и унижение Палладио - читать онлайн книгу. Автор: Александр Товбин cтр.№ 246

Дух захватывало зрелище нераздельного водно-небесного простора: розоватая гряда скульптурных кучевых облаков лежала на далёких сизых крышах, будто бы облачной тяжестью прижатых к граниту Дворцовой набережной, а в вышине – высоко-высоко – уже туманилось нежно небо с мягкими бледными перистыми мазками; и металлически зашлифованно, но с тёплым солнечным растёкшимся пятном – не масло ли разлили поверх воды? – блестела Нева; вот и белое продолговатое тельце «Метеора» медленно-медленно отделилось от Эрмитажной пристани.

– До чего же притягивает меня этот гладкий блеск, держи меня, держи, а то сигану вниз головой… И смотри, смотри – чуть подвижная рифлёнка там, ближе к берегу, у пляжа, похожа на ожившую стиральную доску, правда?

А вот «Метеор» уже встал, изготавливаясь-нацеливаясь, на крылья, вот уже со свирепой энергией пролетел под ними.

И пенный след его растаял.

– Как быстро, – сказала Катя. – был и нет. Какие-то прощелыги спешат в Петергоф, к фонтанам, а мне почему-то страшно.

* * *

Страшно?

Чем же могли испугать полноводный невский покой, мягкий солнечный свет? Тогда спонтанным страхам её Германтов не придал значения.

Однако через два года…

* * *

Потянулся к телефону.

…В настоящее время абонент недоступен, в настоящее время абонент недоступен, в настоящее время абонент недоступен, в настоящее время абонент недоступен…

* * *

Через два года с небольшим они тоже стояли на мосту, Дворцовом.

Была зима, но случилась оттепель, внезапная оттепель в середине зимы; вторжение тепла слизнуло за день весь январский снег, довольно-таки обильный, и начался на Неве мощный – с шумом-треском – преждевременный ледоход, ничем, ну ничем решительно не напоминавший плавные и чинные весенние ледоходы.

Был поздний вечер, тёмное разбухше-рыхлое и низкое небо придавливало тяжёлой влагой, в густой мгле тускло желтели, вытянувшись вдоль набережных, пушисто-расплывчатые, будто бы с шерстяными ворсинками бусины фонарей… Башенку кунсткамеры до основания уже съел туман, стеариновая колоннада Кваренги едва угадывалась, а охра Адмиралтейства на другом берегу буквально на глазах выцветала. Да и весь город будто бы растворялся в мокром сюрпризе природы, контуры крыш, да, пожалуй, и сами крыши, утрачивая материальность, безнадёжно потекли или и вовсе, как могло уже спустя миг почудиться, смылись. Вечерние огни теряли накал, ничего, казалось, не освещали уже, знакомые фасады, словно стыдясь в каменно-штукатурных обличьях своих чего-то, что прежде мы по недомыслию своему не знали о них, спохватились и спрятались от грядущей зоркости нашей за пухлыми вуалями тумана. Все окна разом померкли, лишь где-то далеко впереди, в невидимой пограничности пробудившейся реки и отяжелевшего неба, пунктирно еле светилась ползущая по вялой дуге полоска трамвая, кое-как обозначала раскисавший в плывучем мраке Благовещенский мост; всё окрест было сгущенно-мутным, лишь на высокой Катиной шапке из лисьего меха, на длинном шарфе и воротнике блестели капельки.

Стояли на Дворцовом мосту, смотрели, как из-под пологих, «лежачих» арок моста, сгрудившись, потолкавшись у быков, выталкивались, когда с очередным затором расправлялось-таки течение, на простор реки льдины.

Впрочем, открытой воды не было вовсе, лишь на миг кое-где могли вскрыться меж льдинами, чтобы тут же исчезнуть, чёрные, как чуть колеблющаяся смола, неправильной подвижной формы прогалы, а так – только льдины, сплошь – льдины, но – графически чёткие, резко меняющие причудливые изломы-контуры, а потёршись одна о другую, трескавшиеся, вновь разламывавшиеся и крошившиеся до полного исчезновения льдины. Германтову и Кате выпало нежданное зрелище: они вознеслись над разрушительно бурливым и широченным – во всю ширь Невы – потоком взломанного, спешащего к гибели своей льда; в зрелище этом поражала какая-то метафорическая обречённость и всесильная стихийная убедительность.

Это тоже – роковое ненастье?

Ненастье – для них, его и её?

Они не галлюционировали, хотя мнилось им, что вершилась во мраке, но при этом – на их глазах, вселенская катастрофа.

Но не только на их глазах не только где-то вовне и помимо них вершилась та катастрофа.

Зрелище внезапного ледохода что-то в душах их взбаламутило.

Стоя высоко над этой неукротимой подвижностью, они, парочка прислонившихся к перилам зевак-прохожих, не чувствовали себя защищёнными?

Два замутнённых и – загрязнённых цвета во мраке вселенской катастрофы: чёрный и жёлтый.

И сопровождал катастрофу препротивнейший аккомпанемент.

За их спинами проезжали по мосту, как ни в чём не бывало, машины, троллейбусы, а они смотрели во мрак, прислушивались.

Треск, сухой треск, и какой-то противный, будто железом по железу, скрежет, и натужные шорохи, и вздохи, и ещё чмоканья, хлюпанья, бульканья какие-то воровато доносились из-под будто бы уплывавшего куда-то назад и против течения моста… и стоял в перенасыщенном влагой воздухе общий какой-то, и впрямь не иначе как вселенский гул, и – что это, самовнушение? – сопровождался, да, сопровождался всё же фоновый грозный гул конкретными тревожными шумами от наползаний-наслоений, раздавливаний, разломов, как если бы каждую стадию безостановочного самоуничтожения сопровождал свой глуховатый, но артикулированный звук; плоские грязно-жёлтые льдины словно заразились безумием каких-то покорно сбившихся в мычаще-блеющее стадо обречённых существ.

Долго смотрели вниз молча, взволнованные, захваченные сокрушительным напором слепой стихии.

– Как страшно, – сказала Катя.

Генетический рок, шест с чёрной тряпкой на конце, качающийся в волнах, и холмы Иерусалима, Рима – locos parallelos

К тому времени их отношения вступали в чёрную полосу.

Вернее, полоса разлада словно бы к ним сама приближалась… медленно, но неотвратимо; знаете, у горизонта сперва небо слегка темнеет, ну и что с того? Можно и не заметить. Но вот уже зависает над головами в тревожной тишине свинцовая туча, и вот уже что-то погромыхивает, искрит.

И – давит, давит; что-то летучее, пьянящее, что было между ним и Катей, когда были они поглощены друг другом, что-то, что делало каждый новый день желанным и волнующе интересным, словно бы само собой выдыхалось, а сам воздух, которым они дышали, наливался тяжестью.

– Знаешь, всё чаще я по тебе скучаю, будто бы ты со мною, а тебя нет; всё чаще и острее скучаю.

И прежде не всё бывало ладно у них, не всё – учащались дурацкие перепалки, какие-то странные Катины выходки, словно получали волю сразу все угнездившиеся в ней капризные демоны. Вдруг, ни с того ни сего у неё могли помутнеть-побелеть глаза, она могла грохнуть об пол тарелку или кинуть в Германтова, как в подвернувшегося под руку чёрта, горбушкой батона да ещё упасть на чёрный диван, заплакать навзрыд, уткнуться зарёванным лицом в пахучую кожу и изо всех сил, истерически содрогаясь, на манер какого-нибудь несносного дитяти-диктатора, бить-колотить по дивану восхитительными ногами, как если бы решила выбить из недр старого дивана, защищённых кожаным панцирем, многолетнюю пыль… Правда, через несколько минут она уже поднимала голову, глаза её, вернув себе привычную форму, прозрачность, цвет, блеск, уже смеялись, удивлённо моргая… и не надо было ей глотать бром или валерьянку: она доставала из картонной коробочки комок пластилина, принималась машинально мять, мять – и окончательно успокаивалась.