Германтов и унижение Палладио - читать онлайн книгу. Автор: Александр Товбин cтр.№ 177

Что там? Коснулся кнопки на телевизионном пульте.

Так… президент Обама вручил медали Свободы…

Так… разлив нефти в Мексиканском заливе, падение замертво на шоссе стаи птиц… Но это вчерашние новости; а, ещё и свеженькое дополнение – стадо китов-кашалотов выбросилось на пляж в Австралии.

– Неудавшийся теракт на аэробусе А‑330, летевшем из Амстердама в Детройт; нигериец из Альккаиды схвачен и разоружён… Президент США, прибывший в отпуск на Гавайские острова, был немедленно оповещён…

– Вице-губернатор Новосибирской области, в служебном кабинете которого прошла сходка воров в законе, госпитализирован…

– Аварию на теплотрассе в Ульянке пока не удалось ликвидировать, разлив кипятка продолжается…

Убрал звук, потянулся.

Как всё-таки подыграло время искусствоведческой братии, не сохранив в целости фрески Леонардо, Рублёва, Дионисия! Шелушащаяся, осыпающаяся, потускневшая, умирающая на наших глазах живопись на стенах, сводах стимулирует разгул домыслов… Гадать по ней лучше, чем по кофейной гуще! Ну да, всё по канону – великим фрескам пристало страдать от времени, попугивая нас своим скорым исчезновением и поощряя нашу фантазию; женоподобные выцветшие апостолы… потемнелые божьи лики в тумане… Вот именно – бой в Крыму, всё в дыму; пища для фантазий.

В Милане, в трапезной монастыря Санта Мариа делле Грацие, где, прислушиваясь к словам Учителя, ели хлеб и пили вино апостолы, целую вечность уже стояли леса беспомощных реставраторов… Сколько фантазии нужно нам теперь для того, чтобы мысленно разогнать туман, признать в центральной женственной фигуре белокурого голубоглазого Иисуса; и в Успенском соборе во Владимире, и в соборе Ферапонтова монастыря леса стояли тоже во всю высь соборов, под купола, и Германтов поднимался когда-то на те леса, мог коснуться дрожавшими от благоговейного испуга пальцами выцветших, но священных корост и струпьев.

Туман – как вызов фантазии?

А тут – тоже вызов?

Но вызов – брошенный яркостью, чёткостью?

А тут… До чего же яркий протуберанец! В чудесной сохранности тотальной фрески Веронезе есть какой-то особый смысл, как если бы время объёмно-пространственную фреску эту специально для него сохраняло. Цветистый сочный протуберанец или – вызванная им самим, его, Германтова, памятливой внутренней энергией вспышка? Всё в чудесной живой сохранности, словно краски пятисотлетней давности ещё не высохли: перед ним многокрасочно засиял большущий экран – чётко и свежо, ярко и интенсивно, плотно-плотно расписанные формы-пространства; накатывало счастье, срамя аргументы, которые только что могли казаться Германтову неоспоримыми; разрушительная ли красота, не разрушительная…

Только бы не засушить живой многоцветный протуберанец, не превратить в словесный гербарий.

И только бы преждевременно не позарилась на памятливую энергию какая-нибудь из заполняющих комнату чёрных дырочек…

Он вспомнил о ритуале добывания эпиграфа, подошёл к стеллажу и открыл наугад «Бытие и Ничто».

Сартр был точен: «Отрицание отсылает нас к свободе, последняя – к самообману, а он – к бытию сознания как условию его возможности».

Так, чем не эпиграф ко всему тому, чем намерен он заниматься? Отрицание – свобода – самообман – бытие сознания…

* * *

Так что же, он подрядился защищать принципы Палладио от практики самого Палладио? Или тот под пыткой согласился отдать своё произведение на растерзание разнузданной и волшебной кисти друга-врага? Нет, надо всматриваться в само произведение, то, которое когда-то получилось, всматриваться в «идеальный синтез архитектуры и живописи», не спешить воспевать или осуждать; и хотя книга – готова, он ведь собирал пока из идей своих такой ли, иной, но лишь пробный её макет.

Чистые и густые, синие, бирюзовые, оранжевые мазки! И – прозрачные мазки, будто акварельные – голубоватые, серебристые.

Разрушительная красота? Саморазрушительная красота? Но может ли вообще разрушать что-либо красота? Если красота первого свободного визуалиста сталкивается с красотой последнего твёрдого витрувианца…

И может ли и впрямь такая «живописная» красота, наложившись на другую, «зодческую» красоту, унижать?

Сдвинул кадр, увеличил, приблизив, ещё, ещё…

Мазок – в полэкрана.

Ещё увеличил.

Так, великолепно! Как поменялась живопись; вместо изобразительной конкретики – энергичное месиво мазков: экспрессионизм, ташизм?

И – тончайшая растяжка тонов, оттенков.

Синева выцветает, перетекает в бледную бирюзу.

Просветы – как зияния тайной глубины между сгущениями и отдельными крупицами краски.

Увеличение… При увеличении вытаскиваются из-под классических образов Веронезе их абстрактные подоплёки; вспомнились долгие разговоры с Катей о «Блоу-ап»; не нащупал ли Антониони некий универсальный принцип, на котором теперь можно было бы выстраивать сюжет исходного живописного разностилья у Веронезе?

Так, к делу, художественные энергии Палладио и Веронезе, встретившись, превращаются в гремучую смесь, и – бах – происходит вспышка.

Вспышка… Вспышка как познавательный образ?

Двойственный образ унижения и расцвета?

Да, унижения архитектуры и расцвета поверхностной визуальщины… Так? Да, плоское, конечно, противопоставление, но – так… Однако не в смысловой схеме дело, главное в том, что здесь уже не напустить искусствоведческого тумана – надо так же сочно, ярко, как в росписях Веронезе, и – глубоко и тонко при этом, так, как соотносились формы и детали форм в архитектуре Палладио, – писать, забывая, пока пишешь, о заготовленной заблаговременно схеме.

Но то, что он видел внутренним взором, заодно будто бы укладывалось и в другую схему, вернее, в схематичные размышления, довольно тоскливые: о конце, якобы провозглашённом авангардом в искусстве, о некоем подведении черты под художественными посягательствами на вечность и автоматическом переходе к сугубо-интеллектуальным поделкам и знаковым розыгрышам с куцыми актуальными смыслами. Но Веронезе, не зная о том, что творит – спасибо Махову за безотказную тезу! – и такую схему вывернул наизнанку. Веронезе этот авангардистский конец приблизил образно, чуть ли не провозгласил почти пятьсот лет назад, в разгар золотой осени Ренессанса, причём, заметим, тогда провозгласил, когда архитектура с выверенно-точной руки Палладио достигла, как казалось, расцвета. Авангардист наоборот, авангардист-парадоксалист – Веронезе, конечно, провозглашает конец, каждый великий художник, подводя своим творчеством черту под прошлым, провозглашает конец эпохи, и концам таким нет числа в мировом искусстве, но… Веронезе разрушает архитектурные формы, сами формы, не отменяя их, и разрушает вовсе не скудостью умозрительности, а пышностью своей живописи, её изобразительной и колористической необузданностью…

Финал синтеза: архитектура-живопись в парчовых и шёлковых одеждах апофеоза?