Германтов и унижение Палладио - читать онлайн книгу. Автор: Александр Товбин cтр.№ 121

Как в дурном фильме ужасов – его найдут в луже крови… Пошловато-примитивным, но загадочным был этот Боровиков.

И что с такой настойчивостью искали у него воры, за что убили?

Этого уже, наверное, не узнать; выяснится лишь попозже, что найдут его в луже красного вина, а не крови; хотя, это могло быть наветом злых языков… Впрочем, главного это в судьбе его не меняет – несчастного Боровикова убьют грабители. Но пока-то он, влиятельный «пробивала и доставала», был полезен не только Александру Осиповичу, но и его гостям; и не за полезность ли свою он по молчаливому уговору допущен был, как сам он однажды выразился, в «высшее общество»?

А сейчас он – бардзо, проше пане – мокрыми губами перецеловал дамам ручки.

* * *

Сидят гости за столом, все собрались – чинно выпивают, закусывают; что особенного, помимо уюта, света и вкусно приготовленных радушной Шурочкой блюд и пирогов, могло быть в тех застольях, чтобы претендовать на сохранение в памяти? Ну да, был ещё круглый шоколадный торт. И в чём именно кроме оживлённой, но пустоватой, с поверхностными обсуждениями каких-то новинок искусства, перемыванием косточек знакомых и незнакомых людей беседы Соня находила сходство с салоном Вердюренов? У Гервольских ведь не играли в шарады, не ужинали в карнавальных костюмах.

Салон Вердюренов на львовский лад? Навряд ли… Чем собрание этих гостей походило на тот уморительный и церемонный салон?

Валентина Брониславовна, специалистка по фонетике русского языка, с желтоватым лбом, косметическим румянцем на дряблых скулах, с несовместимыми чертами в облике своём, вроде бы овечьем, но при вздёрнутом подвижном кончике носа, так задорно вздёрнутом, что большие удлинённые ноздри с тёмными овальными отверстиями сдвоенно приподымались, как многозначительная деталь смягчённо-сглаженного лица, как спаренные порталы, выпускающие на волю окутанные редкими тембрами звуки; ноздри словно специально демонстрировались собеседникам. С доцентским апломбом, хотя без страсти, почти что сонно – она из-за неоперабельных полипов в глубине носоглотки говорила в нос, возможно, гнусавые носовые интонации голоса избавляли её от необходимости прибегать к развёрнутым аргументам, ибо интонации эти и сами по себе добавляли меланхоличным суждениям убедительность, как если бы правота её суждений внушалась слушателям уже самим, особенным, звучанием слов и – с серьёзной миной язвил Александр Осипович – заодно на практике обогащалась фонетика как научная дисциплина… – замедленно и весомо гнусавила что-то про идейно-уклончивую мемуарную вещь Паустовского, хвалила язык и упоминала, с укором покачивая головой, так что качались туда-сюда тяжёлые, оттягивавшие вялые ушные мочки серьги из тёмного дутого серебра, старого, но загадочно помолодевшего циника, ловко и наигранно плетущего словеса Катаева, который издевательски рассыпает литературные загадки перед нынешними, невежественными интеллигентами. Читая курс по фонетике, Валентина Брониславовна заслуженно играла также немаловажную роль на кафедре советской литературы. Она следила за редакционной политикой толстых московских журналов, была в курсе их портфельных планов и идеологических – открытых и подковёрных – стычек лидеров писательских группировок, которые носы ли держали по ветру, имитировали фрондёрство… Она знала, что из вызывавших полемику публикаций – истинный социалистический реализм, а что – из-за гнилости и идейной фальши – не очень, и какие у этого «не очень» уклоны. Она первой знакомилась с новинками, оценки её, положительные ли, отрицательные, но высказываемые с носовыми обертонами и вроде бы брезгливо отвёрнутой, вроде бы отпавшей нижней губой, обжалованию не подлежали… Удивительно ли, что тесновато ей было в провинциальном львовском университете? Её филологические познания и способность к оперативным критическим откликам оценить могли бы только в Москве, она стремилась в столицу, там уже учились дети…

Да, в литературе для неё не было тайн.

А Никита Михайлович, плодовитый учёный, уже защитивший докторскую диссертацию, контраста ради держался в тени супруги. Вот и сейчас смиренно склонил большую бритую кирпичного цвета голову – принёс на суд Гервольским свою толстую монографию об Иване Франко. Все по очереди взвешивали книгу на ладони, читали заковыристую дарственную надпись, а Гервольский посмеивался.

– Признайтесь, в Москве защищались и издавались потому, что там никто про украинского классика Ивана Франко слыхом не слыхивал? Интеллигентно обманули дурака-оппонента?

Лица… Совсем не такие, какие бывали у возбуждённых подвыпивших гостей Сиверского, которые, казалось, на любой из своих встреч буянили-веселились в последний раз, – без лихорадочного блеска глаз, пятен румянца. Какие-то неподвижные, неестественно спокойные лица: Шурочка, Александр Осипович, Соня, седовласый, с ястребино-выразительным, но вовсе не страшным профилем старый холостяк доктор Блай, Валентина Брониславовна и Никита Михайлович Пахоменко, Боровиков… И впрямь – спокойные довольные лица; страх отпустил? Над ними не зависала уже гильотина. И будто уютно им там, в своём оттаявшем времени, и будто навсегда вмурованы они, вылепленные тёплым светом люстры, в память. Все они – как восковые персоны на сцене прошлого; но вот, замечает Германтов, блеснула тонкая золотая оправа на очках Блая, дёрнулась впалая гладко выбритая щека, да, слабый тик, а… Да, да, презрительно отвалилась нижняя губа у Валентины Брониславовны.

И натурально голоса зазвучали, воспроизводя реплики давно отыгранной пьесы.

– Соня, не дыми; поверь моему опыту – это плохо кончится.

– Сама знаю, что плохо… Кончается всегда плохо…

– Дело табак, – качнул головой Боровиков.

– Но я, поверь, вижу твои чёрные лёгкие, на них будто бы осела сажа…

– Кашель не проходит? Какой диагноз поставили?

– Между бронхитом и плевритом застряли…

– Да, никому из нас, простых смертных, с врачами не поздоровится… – съехидничал Боровиков, косясь на Гервольского и Блая. – Как, кстати, вам, лекарям-чистоплюям, Лысенко? Не зря его товарищ Сталин на расправу академикам не отдавал, теперь Хрущёв стоит за него горой. Трофим Денисович от сохи и, – носом потянул, – от навоза, но – не дурак-уши-солёные, правда? Внешние условия никаким вейсманистам-морганистам уже никак не сбросить со счетов, это вам не хухры-мухры…

Гервольский (передавая через стол вазочку с салатом-оливье). Посадить бы гусыню на куриные яйца…

Валентина Брониславовна. И кто вылупится из яиц?

Гервольский и Блай (одновременно, будто отрепетировали ответ). Обыкновенные цыплята, будущие курочки и петушки, жёлтенькие, как мимоза, пушистенькие… и – к разочарованию гусыни – ни одного гусёнка…

Боровиков (обиженно). Всё-то вы, коновалы, знаете наперёд…

Гервольский (вздыхая). Не всё! Мы со Збышеком учились, учились, учились, а теперь и сами студентов учим, однако не знаем.

Блай (кивая, улыбаясь). И никто на свете не знает, почему и как курица рождает яйцо, а яйцо рождает курицу…