Германтов и унижение Палладио - читать онлайн книгу. Автор: Александр Товбин cтр.№ 120

Круглоголовый, лысый, как колобок, с крупным угреватым носом, толстыми губами, могучими оплывшими плечами, круглым животом… И Боровиков, когда здоровался и долго-долго тряс руку хозяина, любил дурашливо поморгать, словно изображал переполненность добрыми весёлыми чувствами, он уже целовал ручку Шурочке, всё ещё моргая и бормоча: бардзо, проше пане… А увидев Юру, напротив, моргание прекращал, напускал озабоченность, тихо спрашивал:

– Ну как там у вас, в Ленинграде, Нева всё ещё течёт?

После паузы, наполненной хмыканием и натужными вздохами – Юра молчал, – следовало продолжение допроса:

– А Медный всадник скачет?

И, посчитав Юрино молчание за знак согласия, хохотал, довольный.

– Да как же, как же, милый ты мой, Медный всадник может скакать, когда пред ним Нева державно течёт? Ты же сам дал понять, что течёт… – хохотал. – Как думаешь, милый братец-ленинградец, Медный всадник, чтобы не утонуть, в последний момент сделает ход конём?

Юра не жаловал Боровикова. Вдобавок к его напористо-шумным глупостям, повторявшимся год за годом, картины, которые он щедро раздаривал, были вызывающе бездарны, напыщенны и пусты. Укрупняя предметы на холстах, Боровиков вовсе не наделял изображения какими-то неизвестными нам подробностями, нет-нет, предметы, хотя и сохраняя свои привычные контуры, превращались быстрой, но равнодушной кистью в дурно закрашенные пятна, изредка, впрочем, снабжённые выразительной, по мнению Боровикова, выпиравшей из холста деталью. Да, Боровиков уже повесил на спинку стула свой плечистый ворсистый пиджак и, оставшись в трикотажной голубоватой рубашке, обтягивавшей округлый живот, пританцовывал в гостиной, да так, что дрожали оконные и буфетные стёкла. Пританцовывая, оглядывал хорошо знакомую ему мебель – удивительно нарядной и уютной была эта скромная вообще-то гостиная при мягком свете изящной пятирожковой люстры; ниспадали золотистые портьеры, отблескивала крахмалом белоснежная скатерть… Боровиков уже усаживался с кряхтением и бурчанием – старость не радость, старость не радость – в глубокое, обитое гобеленом кресло под одной из своих картин, самой большой, горизонтально-овальной, в позолоченной, из папье-маше, раме, с огромным, в полстены – три-четыре натуральных величины – букетом белых и крапчато-жёлтых лилий в тёмно-синей, с бликом – вот она, деталь! – В бесцветной глубине блика угадывались переплёты отражённого окна, – пузатой вазе. Почему всё это так неинтересно рассматривать? И кто умней, Боровиков или его картины? – спрашивал себя Германтов и тут же сам себе отвечал: дурно написанные картины глупы, и сам художник глупее пробки. Цветы и фрукты, опять – на другой картине – цветы и фрукты, и на третьей картине тоже; красота, да и только.

– У самовара я и моя Маша, – усевшись, вытянув короткие ножки, – а на дворе совсем уже темно… – Ну и болван! Иван Игнатьевич выпевал слово «темно» особенно громко, не выпевал – выкрикивал-выдыхал, как-то гудяще-трубно выкрикивал, как если бы трубил сбор, торопил гостей поскорей явиться… Ещё бы, стол соблазнял.

Приспичило же Германтову теперь – через пятьдесят-то лет! – всё это оживлять в памяти. Зачем?

Но как же было не вспомнить Александра Осиповича, его хладнокровие и чувство юмора, его сдержанные манеры, патрицианскую осанку и внешность: жизнь, полная невзгод, досталась ему, а как достойно держался он в любых обстоятельствах, как безупречно выглядел, и как хотелось Юре Германтову ему подражать. Под конец дней своих Александр Осипович стал удивительно похож на кинорежиссёра Висконти чернёное серебро висков, потуснело-тёмные, лишь тронутые проседью волосы, тяжёлые-тяжёлые веки, цепкие глаза, красно-лиловые прожилки на выпуклых скулах, римский нос. А каков он был в молодости? О, в молодости ему надеть бы высокие лакированные краги и дорожное галифе… Действительно, в молодости ему были бы к лицу шлем, большие защитные очки автогонщика.

Зачем?

А вот зачем: Германтов ведь упрямо возвращался к истокам, к темноватым, словно прячущимся истокам своей жизни; когда-то сначала буйного Сиверского, потом и невозмутимого Гервольского он назначал мысленно на роль своего отца, и сердце замирало от счастья. Как эффектно выглядел Александр Осипович по возвращении с фронта в чёрном длинном кожаном пальто; и вспоминалось, как Гервольский, молчаливый арбитр, одним взглядом своим из-под тяжёлых век гасил домашние конфликты; временами у Сони и Шурочки бывали натянутые отношения, пробегали меж ними искры и вот, глянул – и обе уже как шёлковые…

– Эпикуреец вопреки всем напастям, ему ни бедность, ни казённое убожество больницы помешать не могут, – говорила Соня, – эпикуреец и стоик в одном лиц.

Ему и впрямь всё было нипочём. Походный фронтовой госпиталь, операции под бомбами, потом – проработки и оскорбления; да, да, его, заведующего лучшим в городе кардиологическим отделением, привязав к «делу врачей», обвинили во всех смертных грехах, незаслуженно понизили в должности, а на нём, разжалованном, уже рядовом ординаторе, так же элегантно, как прежде, сидели свежий белый халат, крахмальная шапочка… И ироничная улыбка не покидала узких бесцветных губ – как завидовал Германтов его ледяной иронии, его шуткам! А вот он с мирно дремлющей Рози на коленях, на диване с волнистой спинкой: о чём он думал, поглаживая смоляную шёрстку?

Крохотная пучеглазая старушка Рози с жёлтыми тонкими лапками и жёлтыми выпуклыми надбровьями… Рози провоевала всю войну в танке, но её хозяина, боевого майора-танкиста, командира бронированного батальона, смертельно ранили под Кёнигсбергом, собачку Гервольские удочерили ещё на фронте…

А у Боровикова была коронная, самой жизнью обновлявшаяся история – про многократные квартирные кражи. Столько раз воры уносили у него деньги, драгоценности, а Гервольский, сочувственно-озабоченно глядя на потерпевшего и умудряясь при этом нацеплять невозмутимую маску, спрашивал.

– Картины не украли?

Нет, воры отлично разбирались в искусстве, на такие картины не покушались… Возможно, сомнительные художества и самому-то Боровикову служили лишь для маскировки и отвода глаз. У Боровикова было, судя по кривотолкам и недомолвкам, тайное и тёмное прошлое, он имел какое-то отношение к магаданским золотодобытчикам, во всяком случае, он прожил несколько лет в Билибине, якобы верховодил там под негласным прикрытием НКВД успешной артелью, целое состояние намыл – не зря называли его за глаза «золотых дел мастером» или – со злым намёком на бездарную кисть и страсть к целованию дамских ручек? – «золотой ручкой». Да, разжился золотишком на Колыме… Да ещё он якобы на племяннице генерала НКВД женился, правда, жена его загадочно быстро умерла, и вот, просим любить и жаловать, художник Боровиков, почти Боровиковский, он же – «маленький голландец». Никто не знал, когда и зачем богатый вдовец и глуповатый – себе на уме? – краснобай-махинатор появился в послевоенном Львове в должности проректора Политехнического института по хозяйственной части, попросту говоря, завхоза. При этом, ни в чём своей выгоды не упуская, появился также в неожиданном качестве самодеятельного салонного живописца и принялся одаривать новых знакомых как разнообразными бытовыми услугами – то достать, это, Александру Осиповичу, говорили, доставал какое-то дефицитное медицинское оборудование для больницы, – так и большими своими многокрасочными цветочно-фруктовыми натюрмортами. Но воры, обшаривая квартиру, наверное, знали о Боровикове что-то, чего не знали другие, воры явно что-то искали… И конец всех историй с комичными ограблениями, сливавшихся в одну, будет тёмным-претёмным: Боровикова убьют. Да, Александр Осипович вылечит Боровикова после сердечного удара, спасёт, можно сказать, неустанным долгим массажем сердца, потом заботливо выходит, а на другой день после выписки из больницы…