Нет уж!
Нагнувшись, я надорвал пластиковый лист и вытащил
фотографию. Она полетит со мной. Огню и так хватит пищи.
Под фотографией оказался сложенный вчетверо, пожелтевший от
времени лист. Я вытащил и его, осторожно развернул – и сердце сжалось.
Это была вырезка из газеты. Статья под названием «Президент
соболезнует»… с борта «Боинга». На черно-белой фотографии было какое-то
железное месиво в овальной воронке, окруженной поломанными деревьями.
Правильно дед сделал, что не показывал мне этой газеты. Я
отвел взгляд. Сглотнул пересохшим горлом тоскливый комок из боли и вины. Сложил
листок и вместе с фотографией спрятал в карман.
Горели альбомы плохо. Конечно, сплошной пластик. Пришлось
сходить в гараж и плеснуть на альбомы бензином. Я посидел у огня, грея озябшие
руки, но дым был слишком едким.
Память – она всегда плохо горит.
Долго ли собираться, когда уходишь навсегда?
Чистое белье, пара рубашек… в полет все равно уходить в
форме. Компакт-диск со всякой ерундой – юношескими стихами, начатым и
заброшенным навсегда романом, какими-то письмами, записями любимых игр. Пара
дисков с музыкой. Жаль будет, если при обысках «потеряют» мою коллекцию.
Впрочем, там в основном классика, а не попса, может, и уцелеет…
Все уместилось в «дипломате», как обычно. Когда уходишь на
день и когда уходишь навсегда – имущество теряет смысл. Это не поездка на
курорт.
Я поднялся наверх и попрощался с дедом. Если все будет
нормально, то завтра мы увидимся. Дед продолжал рыться в своем хламе. Я хотел
было сказать, что нашел вырезку, потом передумал. Ему тоже тяжело вспоминать.
Внизу меня ждала Маша, и на этот раз – без пистолета.
– Хотела извиниться, – начала она.
Я стоял по-дурацки, на ступеньках, нависая над ней. Но
обходить девушку было бы не тактичнее.
– Да ерунда, – пожал я плечами. – Ты извини. Я вспылил.
– Просто я очень переживаю за успех операции, – сказала
Маша. – Обидно, если все сорвется из-за ерунды… извини, в общем.
– Ты очень хорошо относишься к деду. Маша, вы давно знакомы?
Она замялась.
– В какой-то мере. Я обучалась под эгидой Фонда Хрумова. Так
что твой дед платил за мое обучение… за все, в общем, платил. Но дело совсем не
в этом!
– Понимаю. – Я коснулся ее плеча. Почему-то мне казалось,
что такой товарищеский жест ей понравится. – Все нормально. Встретимся в
Свободном.
Маша кивнула.
– Береги деда, – попросил я и вышел из дома.
Автомобиля еще не было, но возвращаться не хотелось.
Хотя бы потому, что нам с Машей больше нечего друг другу
сказать. Пока – нечего. Я прошел по саду, непроизвольно высматривая Тирана,
вышел за ворота.
Почему у меня нет какой-нибудь дурной привычки? Коротать
время, покуривая сигарету или попивая пиво из банки, было бы куда веселее.
Я ждал машину минут десять. А потом, когда вдали послышался
шум мотора, увидел бегущую ко мне фигурку.
– Дядя Петя!
Алешка остановился рядом со мной, переводя дыхание. Похоже,
он спешил изо всех сил.
– Что случилось? – Я невольно встревожился.
– Да не, ничего… опоздать боялся. Это за вами?
Я глянул на подъезжающую машину.
– Да.
– Я… подарок вам принес.
Мальчик как-то неловко полез в карман и, отводя глаза,
протянул мне продолговатый сверток.
– Вот… ну, я побегу.
– Подожди, – попросил я. Разорвал бумагу. Алешка мялся.
Нож.
Ничего себе!
Не китайская подделка. Слишком хорошая сталь и слишком
потертая рукоять. Десантный нож российской армии. В свободную продажу не
поступает.
– Ты что, парень? – тихо спросил я.
– Вы же любите всякое холодное оружие А мне… так… не очень
нравится.
– Тебя родители вздуют. – Я протянул нож обратно. – Бери.
– Они не знают. Это мой нож, я его у ребят выменял. Давно
уже. Возьмите.
Вот так подарок. Что-то неуловимое исходило от ножа…
какая-то странная неприятная аура. Так давит руку лишь оружие, познавшее жизнь и
смерть.
Нельзя оставлять нож у мальчишки. Да и я не имею права его
брать. Надо сдать в милицию. Но ведь это подарок…
Да, крутой я террорист! Собираюсь угонять космический
корабль – и боюсь взять незарегистрированное оружие!
– Спасибо, – пряча нож в карман, сказал я. – Когда вернусь,
мы еще поговорим про эту штуку. Ладно? И больше не выменивай таких вещей.
– Я и не собираюсь.
– Спасибо, – еще раз сказал я. Потрепал мальчишку по голове
и пошел к машине. Интересно, заметили водитель и охранник, что я держал в
руках?
Впрочем, какое им дело? Я офицер. Могу с пистолетом ходить
по улице, не то что с куском отточенной стали. У меня в удостоверении записано:
«Имеет право на ношение и применение любого личного оружия».
– Удачного полета! – крикнул Алешка вслед.
Я забрался на заднее сиденье, и водитель мгновенно тронул.
Сказал:
– Данилов просил доставить вас пораньше…
Видно, судьба у меня такая – опаздывать на самолеты.
Откинувшись на сиденье, я оглянулся на дачу, на мальчика у ворот. Не оставляй
позади ничего!
Только как тогда понять, куда надо идти?
В Шереметьево было, как всегда, шумно и бестолково. Охранник
довел меня до служебного входа в офис «Трансаэро» и лишь после этого счел свой
долг исполненным.
– Удачно слетать! – пожелал он.
В чем-то он недалеко ушел от Алешки.
– Постараюсь, – пообещал я. Предъявил на входе свой пропуск
и без всяких проблем вошел.
В маленьком вестибюле было шумно и накурено. Центром
общества являлся Данилов. Он развалился на диванчике, а вокруг него толпились
девчонки-операторы, уже в плащах и курточках, явно из предыдущей смены,
задержавшиеся, чтобы послушать байки всеобщего любимца, несколько незнакомых
мне летчиков. Почти все дымили, пилоты и Данилов пили пиво.
– И вот подтекает ко мне пыльник, – продолжал Данилов свой
рассказ, – и начинает виться у ног. Мне, само собой, интересно, с чего такая
честь? Я пинаю его ботинком…