– Ну где этот долбаный выключатель – что я, шарить должен?
И тут Ксения поняла: жизнь ее кончилась. По его голосу поняла: кончилась.
Вспыхнул свет (лампочка под бумажным абажуром) – такой яркий, что Ксения зажмурилась. А потом встретилась взглядом с тяжелыми тупыми глазами убийцы.
Он глядел на Ксению, но, казалось, ее не видел. Или действительно не видел. Посмотрел в угол комнаты, затем, пройдя пару метров, за шкаф… И Ксения инстинктивно поняла: случилось чудо! И чтобы оно продержалось еще немного времени, не лопнув, как воздушный шарик, ей надо быть неподвижной и неслышной.
– Где ты, зараза?.. Куда… – он шагнул к окну и стал дергать шпингалет, – куда проскочила?
Он дошел до двери, потом одним прыжком развернулся. Ксения уже успела разглядеть его: плотная приземистая скотина, бритая голова, низкий лоб. И глаза – будто пробуравленные, чтобы стрелять из них, как из пистолетов.
Точно разочарованный лев, упустивший антилопу, он стал шуровать по комнатам, открывал ящики комода, отодвигал кровати. Но жертвы нигде не было.
Ксения стояла почти не дыша. Она ждала. Потому что затеп лилась необъяснимая надежда: он скоро уйдет. Он ее не видит.
Словно она и вправду стала невидимая.
Проклиная Ксению, будто она его жестоко обидела, и поколотив на кухне посуду, бандит наконец ушел. Всё, тишина!
Вскоре Ксения потушила свет, села на продавленный диван и стала дрожать – из нее все тепло вышло. Потом, даже не думая, что делает, взяла плед, лежавший рядом, развернула его, накрылась и, подобрав ноги в сапогах, задремала. И, сколько длилось забытье, она не знала.
Потом ее как ударило! За дверью послышался шум.
Ксения присела и так оставалась, будто завороженная.
– У нас гости были, – пропел детский голос.
– Кто не запер, когда уходили? – возмутился мужской голос.
– Ты же и не запер! – ответил женский голос.
В передней комнате зажегся свет. Потом ребенок зажег свет в комнате, где на диване, как истукан, сидела Ксения.
– Смотри, мама! – крикнул ребенок. – Яблоки!
Ксения проследила за его взглядом и увидела, что одна из ее сумок с яблоками лежит посреди комнаты. Часть яблок высыпалась на пол.
– Не только гости, но и подарки, – засмеялся отец.
– Яблоки плохие, – сказала мать, – у нас лучше.
Они говорили, спорили. Они стояли в двух метрах от Ксении и нарочно ее не замечали. Словно хитрили.
Тут уж ей стало совсем неловко. Она поднялась с дивана. Диван заскрипел. Хозяева, как по команде, повернулись к нему.
– Что это? – насторожилась мать.
Ей не ответили.
Теперь Ксения выпрямилась. Сразу скрипнули половицы.
– Кто здесь? – спросил отец.
Ксения устала трепетать. Как только она заметила просвет между членами семейства, тут же кинулась вперед.
Конечно, они почувствовали движение воздуха и в удивлении обернулись. Но почему-то Ксению не увидели.
Она выбежала наружу, под дождь, в темноту. Никто ее не преследовал.
Зря, подумала, не взяла сумку! Не столько яблок жалко, как сумки, почти новой… И, переваливаясь как утка, побежала. А шагов через двадцать натолкнулась на свою вторую сумку с яблоками, совсем плохонькую.
При страшном невезении бывает и везет.
Ксения подняла сумку и торопливо засеменила к автобусной остановке. Сеял дождь, и она промокла как цуцик.
Последний автобус, если верить расписанию, уже ушел. Но – опять везение: как раз тут он и появился, сверкая теплыми огнями, уютный и большой. Номер 45, «Пьяный Бор – Великий Гусляр».
Автобус притормозил, но тут же снова стал набирать скорость. Ксения кинулась за ним и на бегу замолотила в дверь. Видно, водитель Ксению не заметил, однако на стук среагировал.
Она поднялась по ступенькам, втащила за собой сумку.
– Спасибо! – крикнула водителю.
В автобусе – только парочка целующихся подростков. Сначала они на Ксению и не посмотрели, но потом парень сказал:
– Ну и дела! Тетка без головы.
Ксения уселась, а парочка вновь принялась целоваться…
Такое стечение обстоятельств – дождь, темнота, почти пустой автобус – и привело к тому, что Ксения до самого дома не догадывалась, что стала невидимой. Представляете: раза три за дорогу она посмотрела на часы, часы были на невидимой руке, но Ксения их видела, а отсутствия руки не замечала. Так и доехала до Гусляра.
Невидимая Ксения спокойно дошла по ночному Гусляру до своего дома, и если ей встретились два-три обывателя, то они не удивились ее внешнему виду – начисто отсутствовала лишь голова. Но когда она подходила к своему подъезду, к нему же подходил сварливый старик Ложкин, который гулял с собачкой Пушком, беспородным истериком.
Именно эта собачонка и подняла страшный шум, когда увидела, что Ксения явилась домой без головы.
Ложкин не стал собаку одергивать, так как считал ее умной и сторожевой, а сторожить, по его понятию, означало «подавать сигналы по инстанциям».
Сам же он видел плохо, поскольку страдал редкой в наши дни болезнью – куриной слепотой.
Он решил было, что это, верно, не Ксения, а кто-то воровской специальности. Лезет, замаскировавшись.
– Ты куда! – начал кричать. – Ты чего по нашим сараям лазишь?
На шум открылось окно на втором этаже. У этого окна уже давно сидел Корнелий Иванович Удалов, супруг Ксении, который сильно переживал, куда делась благоверная.
– Чего там? – подал голос сверху. – Это ты, Ксюша?
Ответить Ксения не смогла, потому что Ложкин стал оттеснять ее от дома, защищая собственность. Собачка продолжала истерично лаять. Удалов пытался понять, что там, внизу, происходит. И тут из подъезда выскочил профессор Лев Христофорович Минц – в атласном халате, подарке магараджи Вайсуробада, которого Минц избавил от тараканов. Профессор уже давно временно поселился в Великом Гусляре, чтобы в тишине и покое ставить опыты и совершать гениальные открытия. Хотя надо сказать, что ни покоя, ни тишины он тут не нашел.
Итак, выскочив из подъезда на крики и лай, Лев Христофорович увидел Ксению Удалову без головы и кистей рук, Ложкина с собачонкой и Удалова, пытающегося спрыгнуть со второго этажа.
– Спокойно! – сразу оценил ситуацию профессор, которому приходилось наблюдать людей в самых различных обличьях. – Ксения, советую вам немедленно идти домой и ложиться спать.
– Я только сначала душ приму, – ответила Ксения, – а то простужусь. Окоченела вся.
Даже испытанному жизнью Льву Христофоровичу было нелегко слышать голос, который возникал из некой глубины – то есть оттуда, где кончалось тело Ксении Удаловой.