Ненавижу семейную жизнь - читать онлайн книгу. Автор: Фэй Уэлдон cтр.№ 18

И я поселилась с Джейми в “Башне” и попросила Ванду отдать мне Лалли. Ванда с такой готовностью вернула мне свою внучку, что я изумилась. Чуть ли не бегом с ней прибежала. А я-то ждала споров, протестов.

Но в Лалли всегда была какая-то отчужденность, казалось, ноты и звуки ей роднее, чем живые люди, и совершенно все равно, кто укладывает ее спать и говорит спокойной ночи, а Ванда огорчалась, я это понимала. И потом, сначала я, за мной Сьюзен, а за Сьюзен и Серена подбрасывали ей то и дело своих детей, так что, я думаю, она просто хотела освободиться.

Ванде, должно быть, казалось, что ее собственные дочери решили наказать ее за ведомые и неведомые прегрешения, — может быть, за то, что она ушла от нашего отца? Думаю, так оно на самом деле и было, мы вынуждали Ванду признать горькие последствия этого ее поступка своим непрекращающимся протестом, который прорывался в форме чуть ли не мстительной плодовитости и склонности к беспорядочному сексу. И ведь в чем беда: мстя ей, мы не притворялись, не играли роль, мы были очень искренни — все мы любили секс. А Ванда не любила или просто не позволяла себе его любить. Зато ей было свойственно неукоснительное чувство долга по отношению к своим детям, и мы, трое дочерей, вовсю этим пользовались.

Обосновавшись в “Башне” неподалеку от Серены и Джорджа и взяв в помощницы Розанну, чтобы присматривала за детьми, я нашла работу в галерее “Примрозетти”, где во время частых отлучек владелицы Салли Энн Эмберли я выполняла ее обязанности. Салли Энн была не слишком известная киноактриса, которой некий знаменитый кинорежиссер сделал ребенка, это был мальчик, ровесник Лалли. Про мальчика никогда не говорили, что это сын Салли Энн от знаменитого режиссера, он был просто сын знаменитого режиссера, а Салли Энн таким образом отводилась роль не более чем племенной коровы, но так уж в те дни было принято расставлять акценты. Знаменитый кинорежиссер, по крайней мере, купил Салли Энн помещение и кое-какие картины для затравки: считалось, что он пристроил ее к делу и она перестанет ему досаждать; галерея, впрочем, ее мало увлекала. В ней выставлялись местные художники, некоторые потом прославились, кое-кто даже висит сейчас в галерее Тейт и в музее Метрополитен.

Сейчас о художниках группы Примроуз-Хилл пишут книги; тем, кто купил их работы, когда еще было можно, повезло. Джордж, забросивший ради Серены живопись, так глубоко презирал и Салли Энн, и всех, кого она у себя выставляла, что Серена даже не заглядывала в “Примрозетти”, а ведь могла бы совсем дешево купить Хокни и Ауэрбаха. Я однажды хотела купить Эдварда Пайпера, но понадобилось ремонтировать стиральную машину. Салли Энн была щедра по отношению к своим художникам, это она могла себе позволить, но мне платила гроши — меньше даже, чем получала у нас Розанна. Те, кто трудится в сфере искусства, трудятся из любви к искусству, так у нас принято считать.

Розанна зарабатывала пять фунтов в неделю у Джорджа с Сереной и у меня. Мне же платили четыре фунта пятнадцать шиллингов в неделю — естественно, без стола и квартиры — за то, что я показывала картины, иногда их продавала, вела корреспонденцию и бухгалтерию, подметала помещение, вытирала пыль, наводила блеск и лоск и мыла сортир. Ах, если бы кто-то надоумил меня пойти учиться, получить образование, профессию, но то были шестидесятые годы, что мы тогда понимали? Считалось, что женщину следует содержать, мужчина должен ее обеспечивать, а если он отказывался, как отказался Чарли, женщина изображала из себя жертву и мученицу, и я это хорошо умела. Мои посягательства на роль жертвы возмущали маму. “Чего ты хочешь? — спрашивала она. — Ну конечно, этот твой распрекрасный Чарли не собирается тебя содержать. И не надейся, не трать попусту время. Мужчина содержит женщину, только если она у него всегда перед глазами, спит рядом с ним в постели и готовит еду. Говорила я тебе: не выходи за него замуж”. Она могла бы добавить: “Скажи спасибо, что он, по крайней мере, сделал честную женщину из той вечно пьяной неряхи и наркоманки, какой ты тогда была”, но по доброте душевной не добавляла. Я в юности пережила тяжелый период, когда гормоны буквально разрывали меня на части, это было не менее мучительно, чем климакс.

Серена, совершив короткую вылазку в подпольный мир лондонской богемы, нашла там обожающего ее поклонника, который поддерживает с ней отношения всю жизнь, и тут же вернулась домой к мамочке. Я же не устояла перед соблазном безграничной свободы и спустилась из подполья еще глубже — в подземку, и прошли годы, прежде чем я вернулась домой.

— Нет, Мартин, так нельзя, — говорит Хетти. Китти спит. — Ты не будешь писать статью, расхваливающую сэндвичи с чипсами. Ты столько раз мне говорил, что сэндвичи с чипсами убили твоего отца.

— Господи, Хетти, до чего же ты любишь передергивать. Смотри на все проще.

Ах ты, демагог, думает Хетти. После рождения Китти он впал в непрошибаемую серьезность, а она терпит. Хетти уже вторую неделю как работает. По мнению Мартина, она слишком давит на него своими мнениями и суждениями. Перед ним прежняя Хетти, какой она была до рождения Китти, но он надеется, что она не зайдет в своей независимости слишком далеко. Он сознает, что привык к ней в ее подавленной ипостаси, она ему больше нравится.

Нынче вечером оба вернулись домой рано и успеют искупать Китти; Агнешка тем временем наскоро печет пудинг из тунца с морковью — она любит морковь: витамин А, каротин, мягкая клетчатка, завтра она взобьет морковь в блендере ребенку на обед. Хетти теперь кормит девочку грудью один раз в сутки, рано утром. Грудь у нее больше не болит, истерзанные соски зажили. Она ласкает девочку, прижимает к себе, воркует с ней, играет, когда никто не видит, и Мартин тоже не чувствует себя обездоленным.

Обнимая друг друга ночью, они вынуждены вести себя тихо, потому что в соседней комнате теперь Агнешка, но это их странно волнует, как в самом начале, словно они совершают что-то восхитительно запретное. Нет, никто никогда не запрещал ни ему, ни ей заниматься любовью, наоборот, ведь их воспитало поколение родителей, которые призывали весь мир любить, а не воевать. Но не важно, к какому поколению ты принадлежишь, возможность свободно выражать любовь, которой никто не препятствует, — слишком большая радость, боишься, что за нее потом придется дорого заплатить.

— Но что случилось с “Деволюцией”? — спрашивает Хетти. — Я думала, это серьезное издание. Почему они вдруг попросили тебя написать такую дешевку?

— Никакая это не дешевка, — говорит Мартин. — Это удачный журналистский ход. Мы меняем тактику. Концентрируемся не на том, что вредно, а на том, что полезно, только и всего.

— Думаю, ты должен отказаться. “Давайте подружимся с картофельными чипсами”. Тебя все на смех поднимут.

— Не поднимут. Может, и усмехнутся, но читать все равно будут. Гарольд предложил мне вести собственную рубрику. Всем очень понравились “Брюзги и скряги”. Многие там, наверху, стали смотреть на все другими глазами.

— Но, надеюсь, не окривели, — говорит Хетти. — А наша молодежь, ее принципы и убеждения, стремление изменить существующий мир? Почему ты хочешь их предать?