Две повести о любви - читать онлайн книгу. Автор: Эрих Хакль cтр.№ 33

Среди политзаключенных считалось позорным ходить в бордель. Для этого был нужен купон, его сдавали на входе. Ими капо снабжали только тех, кто для них что-нибудь «организовал». В приемной сидел санитар-эсэсовец, который делал им укол. Через четверть часа они должны были выйти. Я знал, как бордель выглядел изнутри, потому что осенью сорок третьего наша команда расписывала стены комнат. Один голландский еврей, очень способный художник, по приказу лагерного коменданта рисовал на стенах обнаженных или полуобнаженных женщин, словом, то, что нацисты понимали под эротикой. Я думаю, эсэсовцев от души позабавила идея поместить новобрачных именно в бордель. Нас это нисколько не смутило, напротив, свадьба была как погружение в нормальную жизнь, которой мы давно были лишены. Мы причислили ее к нашим патриотическим завоеваниям, рассматривая как акт самоутверждения, быть может, даже как компенсацию наших поражений задним числом. Мы не учли, какой убийственный эффект это должно было произвести на наших польских товарищей.

За ваше благополучие, Руди!

Все вдруг стало совсем другим. Мы сидели в подвале вещевого склада, завесив окна и заперев дверь в блок. У нас было что поесть. Было что выпить. Я даже закурил сигарету. Его глаза блестели. Людвиг тоже весь сиял. Как все было, Руди, расскажи, наконец, с самого начала по порядку.

Пока смерть не разлучит вас.

Но в тот вечер он был мыслями далек от нас. Я никогда не помышлял о бегстве. Тот, кто бежит, подвергает опасности оставшихся. Но когда мы с Эрнстом Бургером поздно ночью шли по лагерной улице к нашему бараку, решение созрело. В нас зародилось желание бежать, ибо теперь мы знали, что мы живы. Свадьба была неопровержимым доказательством нашего существования.

3. ТИШИНА

Она думает об этом. Иногда, ежедневно, каждую минуту, все реже, все еще в свои сорок лет. Потом ей снова кое-что вспоминается, но ощущение близости пропало, пропало желание любить и быть любимой. Однажды она приподнимается в постели, ночью, с твердым намерением. Напряженно вслушивается, затаив дыхание. Как благодатна тишина. Лишь тихое безобидное бульканье в отопительных трубах. Муж уже лег. Ей было бы неприятно, если бы он застал ее пишущей. Словно она предает его, и ее должны мучить угрызения совести по отношению к нему и еще к сыну, который давно вырос. Поэтому ей так тяжело на душе: потому что его тень заслоняет образ Руди. И потому что годы, прошедшие с тех пор, поглотили веру, жизненную силу, уверенность, что дела идут именно так, как она мечтала. Она ведет подсчет: четыре сложные операции, высокое давление, тяжелая болезнь Эди, которая сильно подорвала ее, неожиданная смерть ее брата, обманувший надежды исход большого мятежа, отсутствие истинного перелома в жизни ее родины. И самое плохое, пишет она дальше, что можно вообще испытать: утрата веры в доброту людей и сознание, что идеалы есть не что иное, как несбыточные фантазии или ступеньки карьеры. Этим фактом и еще тем, что ей уже не двадцать (двадцать девять, когда кончилась война), она оправдывает свою путаную, убогую писанину, которая тем не менее повествует о великом дне, о последней ночи, о небытии. Нигде, пишет она, я не была такой несчастной…

Нигде я не была такой несчастной, как в этом маленьком грубом городишке, у этой вечно брюзжащей и ругающейся хозяйки мясной лавки, для которой я всегда была лишь грязной сукой; все немецкие слова забылись, только это обращение осталось в памяти, единственное, чего я хотела, — это уехать куда угодно, где я не буду грязной сукой, но ничего не получалось, мы с Эди никому не были нужны, и, изнемогая от усталости и беспомощности, я согласилась поехать в Вену. Отец Руди был против, он писал мне, что его квартира мала для всех, но я все равно поехала, в Вене было нечего есть, ничего нельзя было купить, нечем было топить, тем более иностранке с ребенком, один раз меня даже вытолкали из трамвая, мне еще повезло, что все обошлось. Дом бомбили, и мы с Эди были единственными, кто оставался жить в руинах, но все это было позже, а сначала пришла телеграмма. Мне было нечего надеть, и фрау Весели — я ее никогда не забуду — взяла меня к своей подруге, портнихе, ужасно тосковавшей по мужу, которого депортировали. В ее малюсенькой комнатке я впервые в жизни увидела кровать, которая одним движением мгновенно превращалась в шкаф, и возле этого шкафа-кровати она сшила мне костюм, а фрау Весели подарила мне нейлоновую блузку, которая блестела, как шелк, а для Эди свитер и тирольские штанишки с помочами, он их потом и надел. Ночь перед отъездом мы должны были провести у моего свекра, чтобы вовремя попасть на вокзал, то ли на рассвете, то ли после захода солнца, в общем, в сумерках, и, как уже когда-то, у нас было отдельное купе, Эди спал на полке рядом со мной, улыбаясь во сне, и мне казалось, что мы никогда не приедем.

Там, на перроне чужого холодного города, ждал солдат, которому было дано задание доставить нас в лагерь. Мы пошли пешком, нет, нас повезли на машине, а по краю дороги было много женщин в тонких рабочих халатах, рывших траншеи мотыгами и лопатами, и мне было стыдно смотреть на их серые лица и красные замерзшие руки. Потом мы вылезли из машины и вошли в ворота, я прочитала надпись над воротами и увидела проволоку, за ней караульные вышки с оружейными дулами, а внизу под ними заключенных, рассматривавших нас так, что от их подозрительных взглядов мне стало не по себе. Мы сделали несколько шагов, и тут заиграл оркестр, звуки музыки погнали меня в контору, где стояли офицеры в сапогах. Они указали нам места на одной из лавок в служебном помещении, в первом ряду, потом нас вызывали по фамилии, мы выходили вперед и расписывались. Неожиданно Руди вытащил из кармана два золотых кольца, одно он надел на палец мне, другое я ему. Только теперь я обняла его. Затем поставили свои подписи отец и брат Руди, и бракосочетание было закончено.

Когда мы вышли из конторы, оркестр снова заиграл марш, и мне показалось, что заключенные посматривали на нас уже дружелюбнее, как если бы враги их врагов одержали победу. Потом мы отправились в столовую, где для нас был накрыт стол, и заключенные, подававшие еду, шептали мне, как они рады этой уникальной свадьбе. После еды мы осмотрели комнаты, выделенные нам на ночь, одну для свекра и деверя, другую для нас троих. Поднимаясь по лестнице, Руди сказал мне, не сердись, что нас именно здесь разместили, оказывается, это был публичный дом. В длинном коридоре на втором этаже, в который выходило много комнат, нас уже ожидала целая толпа политзаключенных. Они поздравляли нас, шутили и дарили нам рисунки, специально подготовленные к этому случаю. Один из даривших был особенно высокий, метр девяносто или больше. Он обнял нас и протянул мне букет. Это был фотограф, который потом сделал свадебные фотографии. Прежде чем проститься, он дал мне адрес своих родителей, попросил навестить их в Вене и передать, чтобы они о нем не волновались, он здоров, и у него все хорошо. Я действительно была у них сразу после нашего возвращения и все им передала, с тех пор они приглашали нас с Эди раз в неделю к себе домой, угощали и еще давали с собой пакеты с едой.

После встречи с друзьями Руди мы отправились с ним на длительную прогулку по лагерю. Он рассказывал мне такие вещи, о которых в Вене никто не знал, а если кто и знал, то держал в секрете: что здесь тысячами убивали евреев в газовых камерах, а если запасы газа были ограничены, их бросали прямо в огонь. Еще Руди сообщил мне под большим секретом, что группа сопротивления готовит побег. Он сказал, ты должна понимать, что я принимаю в этом участие, даже если я и женился на тебе, чтобы наш ребенок носил мою фамилию.