Камень и боль - читать онлайн книгу. Автор: Карел Шульц cтр.№ 98

Покинутые инструменты! Совсем как спустя несколько вечеров была покинута книга Данта. О чем он думает, этот юноша? Стихи читает с таким видом, словно это какая-то повинность, как слуга, на которого возложили тяжкую обязанность.

Покинутые инструменты, покинутые книги, а теперь вот — покинутое место за столом. Что же, я должен есть один, как купец, который — проглотил еду и скорей опять в лавку? Узкой дряхлой рукой Альдовранди расправил свою белую бороду и засмотрелся на занавесь, где нагота Ариадны сияла, как солнце на темном фоне скал и бушующих волн. Прекрасное произведение, купленное его агентами в Равенне, — из собраний знаменитого семейства Нелли, все члены которого были убиты французами. Последний в роду — Орацио Нелли — не хотел отдавать эту занавесь, хоть за нее было уже заплачено, но старик Альдовранди так страстно желал обладать ею, что добился заключения Орацио Нелли в тюрьму, пока тот не отдаст купленного. На третий день своего заключения Орацио Нелли умер от полученных ран, и на этом история с Ариадной кончилась, так как занавесь была найдена под кучкой камней у него в саду. Альдовранди очень любил это произведение. Не уставал восхищаться — и занавесью и Ариадной. Ариадна, гибкая, стройная, выставляла свой обнаженный юный торс, изнемогающая от скорби, прелестная и в слезах, обрызганная, словно поцелуями, каплями морской волны. Изгибала свои влажные девичьи бока, простирая нежно-страстным, ласкающим движеньем нагие руки вдаль. Ариадна рыдала, покинутая героем. Альдовранди опять расправил бороду узкой, худой рукой и стал мечтать. У покинутой возлюбленной на занавеси было такое милое, трогательное выражение лица и до того естественное, что, наверно, взято с натуры; это лицо и обнаженное тело воспроизводили, конечно, какую-нибудь девушку, жительницу Равенны, и тогда понятно, почему юный Орацио не хотел отдавать занавеси, хотя за нее было уже заплачено, и предпочел отправиться в темницу, где на третий день умер от ран. Альдовранди, зажмурясь, стал думать о живой Ариадне, Ариадне равеннской, передавшей свое лицо и фигуру вот этой, искусно вышитой и ослепительно нагой на темном фоне скал и моря. Оставленная героем, она зовет его обратно — движеньем, полным воспоминания, обетов и страсти. Тезей уехал, он должен был уехать, исполняя свое предназначенье. Но почему должен был уехать молодой Орацио Нелли? Какая сила разлучила этих любовников? И тогда Орацио велел хоть вышить лицо и тело этой девушки… Погиб в темнице, не желая отдать занавесь. Альдовранди надменно улыбнулся. Если б не он, занавесь давно бы уж была отвезена на хребте какого-нибудь Карлова мула во Францию. А он сохранил ее для Болоньи. Для той Болоньи, которая, благодаря его усилиям, станет итальянскими Афинами, переняв наследье Флоренции… Нет, никогда высокородный член Консилио деи Седичи не впустит сюда какого-то юродивого монаха, чтоб тот начал жечь и уничтожать произведения искусства! Альдовранди представил себе на минуту, как желтая костлявая монашеская рука раздирает напряженное девичье тело Ариадны, и вздрогнул. Это было не только смешно, но и отвратительно!.. Нет, сюда Савонароле заказан вход! Альдовранди вспомнил проповедь, которую читал ему Микеланджело. Выкрики, вспышки, путаница мыслей, зловещие предсказания, все в кучу, без склада и лада, бред сумасшедшего… В любой черточке этого прекрасного лица, в мягком вздымании милых молодых грудей, в широком мановении воздушного жеста рук и трогательном наклоне девичьей головы больше одухотворенности, чем во всех Савонароловых проповедях!

И в его мечтах лицо на занавеси вдруг изменилось. Глаза старика, затуманенные продолжительным рассматриванием, вдруг увидали, что черты эти становятся знакомей. Он узнавал это лицо. Вытянутое тело ее задрожало, как тогда. Глаза, в которые он глядел так часто, послали ему тот знакомый, любимый, жаждущий взгляд. И в Болонье тоже жила Ариадна, оставленная Тезеем, который должен был ехать дальше, исполняя свое предназначенье. И старик дряхлыми губами невольно прошептал стихи, распевавшиеся в дни его молодости студентами Болоньи:

Pinge, precor, pictor, tali candore puellam,

qualem pinxit amor, qualem meus ignis anhelat.

Прошу тебя, художник, изобрази ее такой, какою изобразила моя любовь… Резким движеньем ладони он стер призрачное виденье с глаз. Допил бокал сладкого вина и встал. Медленно, чинно перешел через всю комнату к окну и стал смотреть на улицу. Она была пуста. Микеланджело все не идет. Значит, его нет и на месте работы, в церкви Сан-Доменико, потому что — вот его инструменты, лежат на столе возле его пустой тарелки. Где только шатается этот юноша, этот неблагодарный художник?.. Терпеть не могу неблагодарности, — ведь это особый вид пренебреженья, а никто не смеет пренебрегать мной, Альдовранди, первым среди патрициев, членом Консилио деи Седичи, к голосу которого прислушиваются даже синьоры Бентивольо! А в лице юноши часто можно видеть пренебреженье: всем — и мной и Болоньей! Что он, собственно, пока создал? Только доканчивает надгробие, бессмертное творение моего дорогого Никколо, чьи руки я держал в своих, когда он умирал… А самостоятельного он ничего здесь не создал. Не переоценивал ли Маньифико своего художника? Не обманули ли меня мои агенты? Мне уж несколько раз приходилось вносить поправки в их сообщения. Действительно ли Микеланджело такой выдающийся художник? И нужно ли моей Болонье учиться пониманию искусства у этого флорентийца? А остальные художники уже ропщут, я не смогу больше держать его при себе, и справедливо ропщут, — они платят подати, а он нет, они не получают заказов, а он получает, ропщут справедливо.

Художники умирают, а я живу. Правители теряют власть, женщины красоту, только я продолжаю жить здесь и ревниво охраняю то искусство, что живет здесь со мной. Женщина на занавеси, эта живая женщина — после нашествия французов уже мертва либо опозорена, уничтожена. Та, прежняя, болонская, со своим жаждущим взглядом, — мертва, она умерла семнадцати лет, стянув себе горло своими длинными волосами, когда… не вернулся тот, который должен был, исполняя свое предназначение, поехать поучиться и в других местах искусству управления городом. Правители теряют власть… Известия, полученные нынче Советом, ужасны. Французы уже под самым Римом, и государство неаполитанских арагонцев рухнет, Неаполю не удержаться без Рима. Нынче ночью зажгу все огни в зале с моими коллекциями и буду ходить среди них, порадую душу зрелищем их красоты, которая не может погибнуть. По гладким телам статуй, по мягким тонам картин будут бродить огни и мои ласкающие взгляды, по нежной седине перламутра, по эмали и золоту, по формам, созданным порывистым восторгом и благородным усилием художника, по формам, выплавленным жаром его души и огнем его страстных порывов, и в этом бдении я забуду обо всем, о своей старости, о смерти женщин, о гибели семейств и городов, об обмане неблагодарного Микеланджело… Может быть, его теперь не было бы на свете, если б я его не спас. А как он мне отплатил? Художники умирают, а я живу. А в Болонье ваятели умирают скоро. Он много узнал бы, если б был внимательней ко мне… Когда он вернется, я равнодушно выслушаю его извинения, пройду снисходительно мимо его неблагодарности… А вон там, на камине, уже лежат тридцать золотых дукатов ему за работу и готовая подорожная… До сих пор ни один из дорогих моих художников, которых я кормил, одевал, которым покровительствовал, устраивая заказы и новые работы, не держался по отношению ко мне так, как этот флорентиец. А какие среди них имена!