Камень и боль - читать онлайн книгу. Автор: Карел Шульц cтр.№ 46

Вон стоит, беседуя с князем Ченчи, испанский посланник с многочисленной свитой своих дворян, победитель под Рондой, весь в черном, с орденской лентой алькантарского комтура, важный, седой, — воин, теперь облаченный в бархат, самый высокомерный из грандов, который один имеет право пристегивать меч католичнейшему инфанту испанскому, когда тот отправляется на войну. Сейчас он поглощен беседой с князем, который тихонько подозвал неаполитанского посланника. Французский посланник, с гасконской непринужденностью повернувшись к ним спиной, в окружении своих дворян, из которых каждый, в пику испанцам, хвастливо выставляет напоказ свои фландрские кружева, шутит с кардиналом Баллуо и его свитскими прелатами. Венецианский посланник разговаривает с посланником египетского султана так тихо, что неаполитанские дворяне встревожились. Великий магистр иоаннитов кардинал д'Обюссон громко смеется шуткам двух венецианских нобилей насчет прекрасной Катарины. Как всегда, алчно и сладострастно смотрит на женщин желтый как лимон посланник монгольского хана. И полно, полно дворян, главным образом, испанских, так как испанцы все больше входили в моду. И полно римских князей и патрициев, только Помпония Лета до сих пор нет, и поэтому ждут. Помпоний Лет, стоик, гуманист и профессор Римского университета, презирает эту раззолоченную чернь, друзья ему — только Сократ и Диоген. Помпоний Лет всегда заставляет себя ждать. Он точен и аккуратен только на лекциях, но не на празднествах. Наверно, забыл о времени над каким-нибудь редким текстом, который старается разобрать.

Но дочери его Нигелла и Фульвия, сгорбленные, с пергаментно-серым цветом лица, обе присутствуют, — сидят в креслах, крытых голубым шелком, строго и чопорно глядя прямо перед собой, сложив на коленях иссохшие руки в кружевных перчатках. Вокруг шумит и пылает роскошь, льстивые слова мужчин, сверкающие белые руки и пахнущие кровью губы женщин, обещаемые на лету поцелуи, ласки на расстоянии; горячий воздух насыщен до отказа этими дразнящими, мерцающими взглядами, желаньями, воздушными обетами, — только они две сидят, застывшие, чопорно глядя перед собой и тоже стараясь относиться к окружающим с презреньем, мечтая лишь об Адонисе да об Аполлоне и не решаясь остановить свой выбор на том или другом.

Присутствуй хоть сам папа, Помпоний Лет все равно опоздал бы. Антисфен презирал славу и почести, в глазах Главкова сына Хармида благоволение власть имущих было ничто. Смешным казалось всякое преклонение Протагору, и самый знаменитый из софистов, Гиппий, твердил, что только раб и собака умеют лебезить от чрезмерного почтения и что у того, кто так делает, собачья или рабская натура. Презирал почести Солон, презирал почести Горгий, не унижался до преклонения перед власть имущими философ Гераклит, и высмеивал такое преклонение сын Софрониска, презирал эти чувства галикарнасский мудрец, — а профессор Римского университета Помпоний Лет вдруг не стал бы презирать? Да присутствуй хоть сам папа, он все равно опоздает, разве только вот на Великие Панафинеи опаздывать бы не стал.

Время шло, ожидание становилось томительным, но никто не роптал. Кардиналы, герцоги и прелаты, князья и посланники, комтуры и римские бароны, цвет дворянства и патрициев, — все ждало, когда Помпоний Лет вспомнит о них. Никто не посмел бы подать знак, чтоб начинали, пока нет стоика. И кардинал Асканио Сфорца опять приказал принести вина и сластей, но тотчас вслед за этим послышались три удара в подмостки, присутствующие вздохнули с облегчением, — значит, Помпоний Лет пришел и начинается представление. Само собой, в присутствии Помпония Лета играть можно было только на греческом или латинском.

Комедия о привидении!

Довольно уж этих утомительных благочестивых мистерий, довольно театра святых и мучеников, не вызывающих в душе ни набожных чувств, ни чувства прекрасного. Язык их — варварский, неочищенный, положения — смехотворные. Это собрание не могло бы расшевелить вид пелен Христовых, даже пропитанных кровью, как было недавно в Сиенском театре: кардиналы знали бы, что это кровь ненатуральная, она могла произвести впечатление только на простонародье, но подобное зрелище ничего не даст утонченной, классически образованной душе. Одна только грубая чернь могла в благоговейном изумлении забыть о действительности — не прелаты. Христос сошел во ад, но картина кишащих у адских врат дьяволов рассмешила бы кардиналов. Кроме того, в чистилище были бы только души ветхозаветные, библейские, и получилось бы скучно, — не было бы ни Ахилла, ни Платона, ни Сенеки, ни Одиссея, а главное — Елены Спартанской. И было бы больно ушам от барабанной латыни молитвенников, — но уже уговаривают святого отца назначить наконец комиссию по реформе Часослова, чтоб вычеркнуть оттуда эти смешные наставления отцов, написанные устарелым языком, — тусклым, бесцветным и безуханным, не имеющим ничего общего с латынью упоительных стихов Горация и Овидия… Довольно этих мистерий! Ни Иосиф и его братья, ни даже, пожалуй, жена Потифара, ни Лот, вышедший из земли Сигор, ни, пожалуй, дочери его, ни, в конце концов, наверно, даже ангелы, сходящие к дочерям человеческим, увидев, что те прекрасны, не позабавили бы кардиналов и римских дворян, ни свит посланников, и все это было бы совершенно неуместно среди жемчугов, золота и тканых обоев. Но персонажи Плавта и Теренция были здесь старые знакомые, весь этот сброд прожженных мошенников, вымогателей и сводников — все это было написано словно вчера. Римские паразиты, приживальщики и угодливые слуги, дочки, с радостью отдающие свою девственность за наслаждение и драгоценности, обманутые старики и моты-сыновья, которые ждут не дождутся их смерти, хвастливые воины, побивающие турок за столом в римских тавернах, вот зрелище! Сам Зевс сходит с Олимпа, для того чтоб обмануть Амфитриона и спать с его женой, сам Зевс; и все это на прекрасной, классической латыни, латыни, упорядоченной Помпонием Летом, профессором Римского университета и стоиком, на языке, богатом и очищенном, — и даже, если лишь немногие кардиналы знают латынь, все-таки — какое зрелище!

Комедия о привидении!

На сцене стоит Феопропидов раб Грунион и бранится с паразитом Транионом. Стоит, расставив ноги, и, отчаянно размахивая руками, кричит:

Покамест любо и возможно, пей да трать

Добро, да сына развращай хозяйского,

Прекраснейшего юношу! И день и ночь

Разгулу предавайтеся да пьянствуйте,

Подружек покупайте…

Не это ли хозяин поручил тебе,

Когда в чужие страны уезжал от нас? [39]

Начинается занятно. Кардинал-канцлер внимательно слушает, слегка наклонившись вперед. Ему интересно. Он — в пурпуре, потому что некогда было переодеться в светскую одежду. Время от времени на толстых губах его мгновенно появляется и исчезает довольная улыбка. Неподалеку сидит Джулия Фарнезе с его дочкой Лукрецией, и старик время от времени скользит взглядом по юной любовнице и дочери: им тоже как будто нравится. На сцене уже полно народу. Пьяный Калимадат со своей гетерой Дельфией и мот Филолах с распутницей Филоматией пируют, смеясь над докучной добродетелью. В испуге прибегает раб — с известием о скором приходе отца. Тут кардинал Родриго задрожал. По всему его телу пробежали мурашки, и он зябко запахнул свою мантию, тревожно, боязливо оглянувшись. И сейчас же опустил глаза; а руки все дрожали. Да, он не нуждается ни в чьих сообщениях, ему никуда не надо оборачиваться. Он знал, потому что почувствовал. Всегда так. Всегда этот знакомый мороз по коже оповещал его — совершенно неведомым, ужасным способом. Он знает. Вот. Пришел. И кардинал-канцлер сгорбился еще сильней, словно не желая, чтоб его увидели, словно от страха, что черный призрак вдруг подсядет к нему. Но черный призрак стоял, прислонившись к тканой картине на стене, и даже не глядел на кардинала. Заложив руки за спину, он засмотрелся на сцену. Это был дон Сезар, епископ. Узкое, смуглое и густо припудренное мукой лицо его было холодно, только черные глаза горели и сверкали. Епископ пампелунский был в черном камзоле испанского покроя, плотно облегающем тело и пышном только на рукавах с желтыми прорезями. На поясе у него висел изящной работы кинжал, а на шее — тоненькая золотая цепочка с мощами. Он стоял молча.