— Жизнь собачья, — ответил он.
— А потом ты умрешь, — сочувственно произнес я и тут же пожалел об этом. Я словно позабыл о том, что недавно произошло в их семье. Но он, казалось, не обратил внимания на мои слова. Это меня обрадовало. Я сказал: — Мне надо с тобой поговорить.
— Зачем? Ты зарабатываешь себе нагрудный значок?
[28]
И поэтому ищешь какого-нибудь чернокожего, чтобы поболтать с ним сегодня?
— Я служу в армии, — ответил я. — А это значит, что половина моих товарищей чернокожие, и что более важно, половина моих командиров — чернокожие. Я все время разговариваю с чернокожими, а они разговаривают со мной. Так что бросай эти свои замашки, ты ведь не в гетто живешь.
Мальчишка немного помолчал, а потом спросил:
— А в каких частях вы служите?
— В военной полиции.
— Это тяжелая служба?
— Тяжелее любой тяжелой, — ответил я. — Подумай логично. Любой солдат может лягнуть тебя сапогом в задницу, а я могу лягнуть в задницу любого солдата.
— Серьезно?
— Более чем, — с важностью пояснил я. — Серьезно для других людей. Но не для нас.
— А о чем вы хотели поговорить со мной?
— О некоторых подозрениях.
— А о каких?
— Как мне кажется, — ответил я, — никто не говорил с тобой о смерти твоей сестры.
Он опустил глаза вниз.
— Обычно, когда ведется расследование убийства, — продолжал я, — говорят со всеми, кто знал жертву. Спрашивают об их подозрениях, соображениях… Хотят узнать, чем занималась жертва, куда она ходила, с кем общалась… С тобой беседовали об этом?
— Нет, — ответил он. — Никто со мной не говорил.
— А должны были, — сказал я. — Значит, мне следует поговорить с тобой об этом. Потому что братьям многое известно об их сестрах. В особенности в вашем возрасте. Держу пари, ты знаешь о Шоне такое, чего не знает больше никто. Держу пари, она рассказывала тебе о таких вещах, о которых не могла рассказать маме. И держу пари, ты и сам мог догадываться о многом.
Мальчик, стоя на месте, перетаптывался с ноги на ногу. Вид у него был застенчивый и немного гордый, как будто он собирался сказать: Ну да, возможно, я и сам кое до чего допер. А вслух произнес:
— Никто не говорил со мной ни о чем.
— А почему?
— Да потому, что я урод. Они думают, что я к тому же еще и тугодум.
— Кто сказал тебе, что ты урод?
— Да все.
— И даже мама?
— Она так не говорит, но она так думает.
— И даже твои друзья?
— У меня нет никаких друзей. Ну кто станет со мной дружить?
— Все они не правы, — твердо произнес я. — Ты не урод. Ты, конечно, не красавец, но и не урод. А это совсем разные вещи.
Он засмеялся.
— Именно это, бывало, говорила мне Шона.
Я представил себе эту пару вместе. Красавица и чудовище. Трудная жизнь для обоих. Трудная для него — бесконечные сравнения с сестрой. Трудная для нее — необходимо постоянно соблюдать такт и проявлять терпение.
— Тебе надо поступить в армию, — сказал я. — По сравнению с половиной людей, которых я знаю, ты выглядишь прямо как кинозвезда. Тебе бы взглянуть на того, кто послал меня сюда.
— А я и собираюсь поступить в армию, — ответил он. — Я говорил кое с кем об этом.
— И с кем же ты об этом говорил?
— С последним бойфрендом Шоны. Он был солдатом.
Глава 32
Мальчик пригласил меня в дом. Матери дома не было, зато в холодильнике стоял кувшин с холодным чаем. Из-за полузакрытых ставень в доме царил полумрак. И пахло какой-то затхлостью. Дом был низким и узким, но комнат в нем оказалось много. Кухня, она же столовая, затем гостиная и, как я предположил, три спальни в задней части дома. Нормальное пространство для двух родителей и двух детей, хотя я нигде не углядел того, что указывало бы на присутствие в доме отца, да и Шона уже никогда не появится здесь снова.
Мальчик сказал, что зовут его Брюс. Мы, взяв по стакану чая, сели за кухонный стол. Рядом с холодильником висел старый настенный телефон. Бледно-желтый пластик. Шнур телефона был длиной примерно двенадцать футов. На столешнице стоял старый телевизор. С маленьким экраном, но цветной, с какими-то хромированными финтифлюшками на корпусе. Похоже, старинными, а может быть, и подобранными где-нибудь в куче мусора и отполированными, как детали на старом «Кадиллаке».
Вблизи и при личном общении мальчик выглядел не лучше, чем на улице. Но если не принимать во внимание голову, то все остальное у него было в полном порядке. И скелет, и мускулы без изъянов; широкая грудная клетка и широкие плечи, развитые руки. В глубине души он казался сдержанным и веселым. В общем, этот парень мне нравился.
— А они действительно возьмут меня в армию? — спросил он.
— Кто это они?
— Армия, я хотел сказать. Ну, сама армия. Они возьмут меня?
— У тебя есть судимости по уголовным делам?
— Нет, сэр.
— А ты подвергался арестам по каким-либо делам?
— Нет, сэр.
— Тогда, конечно же, они тебя возьмут. Они бы взяли тебя хоть сегодня, будь тебе достаточно лет.
— Другие будут надо мной смеяться.
— Возможно, — сказал я. — Но не по той причине, о которой ты думаешь. Солдаты не такие. Они найдут над чем посмеяться. Над тем, о чем ты никогда и не подумаешь.
— Я все время буду носить каску.
— Если им удастся найти каску достаточно большого размера.
— И очки ночного видения.
— Может, еще капюшон, который надевают при обезвреживании неразорвавшихся бомб, — сказал я.
Я посчитал, что капюшон, который надевают при обезвреживании неразорвавшихся бомб, был бы более всего кстати. Но это было не совсем то заявление, которое хотел бы услышать будущий рекрут.
Я глотнул чаю.
— А вы смотрите телевизор? — спросил мальчик.
— Нечасто, — ответил я. — А что?
— У них есть выгодные программы, — сказал он. — А получается это так: они втискивают передачу, которая рассчитана на час, в сорок с лишним минут. На этом они наживаются.
— Ты думаешь, что я сейчас делаю что-то похожее?
— Да нет, я говорю то, что думаю.
— Так кто, по-твоему, убил твою сестру?
Мальчик отхлебнул чаю, сделал серьезный вдох, после чего начал говорить, что он думает об этом и о том, о чем его никогда не спрашивали. Все это извергалось из него быстро, последовательно, с чувством, и было ясно видно, что все сказанное им тщательно обдумано.