Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия - читать онлайн книгу. Автор: Наталья Павлищева, Виктор Зименков cтр.№ 196

Вместо ожидаемого душевного утешения и телесного облегчения поездка на родину оказалась для Янки тягостной, принесшей смутное осознание неправедно, нелепо прожитой и растраченной в погоне за ложными желаниями жизни. Она подумала, что поэтому ей стало так худо, и решила после лечения у старца непременно упросить мужа отъехать из Москвы в стольный град. Во Владимире и мужу бы нашлось, чем заняться, и она была бы при деле.

Янка мечтала женить сына непременно на княжеской или, на худой конец, боярской дочери. В этом она видела свою последнюю обязанность на грешной земле, по исполнении которой не было более причин, связывавших ее усталую и больную душу с белым светом.

Когда солнце стало садиться за горизонт и вечерняя прохлада исподволь забираться за пазуху, поезд остановился. Ордынский посол тоскливым и усталым взглядом обозрел жмущиеся к дороге леса. В глубь леса, напротив того места, где стоял его конь, уходила тропа, обозначенная голой серостью среди пестрого разнотравья и зеленых кустарников. Над головой беззаботно и весело пели птицы, слышался частый комариный писк. Посол в который раз за день пожалел, что сорвался с места и потратил столько сил на то, чтобы вместе с больной женой оказаться ночью в этой угрюмой пустоши. Он поискал очами суетившегося неподалеку наместника, и на его озабоченном лице появились жесткие складки.

Он уже было хотел направить коня к наместнику и, исторгая ругань, отхлестать его плеткой. Но тут из леса вышел человек с посохом, в свитке мышиного цвета, с черным клобуком на голове. На клобуке так ясно и отчетливо виднелся белый крест, и послу показалось, будто крест источает сияние. Внезапное появление человека, а особо светящийся на его клобуке крест смутили посла. Он почувствовал, что это и есть тот самый старец, ради которого он целый день томил немощную жену.

Старец постоял немного, рассматривая путников. Посол заметил, что он даже покачал сокрушенно головой. Затем старец низко поклонился, быстро выпрямился и, повернувшись так, что оказался боком к дороге, сказал какие-то непонятные послу слова и показал рукой на тропу.

Посол еще загодя представлял старца. Старец мыслился ему сухим, согнутым стариком с седенькой бородкой клинышком, поджатым лицом. Перед ним же стоял высокий, хотя и сутуловатый человек с окладистой и посеребренной бородой, останавливающий на себе взгляд какой-то природной моложавостью, спокойным и уверенным выражением очей, в которых угадывается не только осознание своего независимого положения, но и понимание смысла обитания человека на этой грешной земле. Послу показалось, что перед ним стоит сам володетель этой угрюмой пустыни, он ощутил оторопь и смутное желание вести себя с ним учтиво.

К послу подошел толмач и, запинаясь, поведал, что старец приглашает к себе только его, посла, да жену, да наместника, да немногих слуг, потому что принять всех путников ему не по силам. Посол хотел согласиться, но здесь на время притихшая в нем гордыня, а также былой страх перед лесом заставили заупрямиться. Он молвил не допускающим возражения тоном, что без всех людей к старцу не поедет. Ему показалось, что по устам старца пробежала усмешка. Он почувствовал, как в груди поднимается удушающий гнев, и с ненавистью посмотрел на стоявшего вблизи наместника. Толмач поспешил к старцу и, вскоре оборотившись, с трепетом сообщил послу, что старец готов разместить всех людей, но просит извинить его за тесноту, не губить лесного зверя, который гуляет по двору, и остерегаться медведя, который непременно пожалует к нему завтра поутру.

Посол тронул коня. Поезд растянулся по тропе за быстро и легко шагавшим старцем. Едва различимая в сумерках тропа резко и неожиданно петляла, листья хлестали по лицу посла, пугали их шелест, треск сучьев под копытами коней и какие-то странные протяжные звуки, доносившиеся из глубины леса. Когда за спиной внезапно заухало, посол вовсе ощутил свою уязвимость и ничтожество.

Вскоре поезд выехал на поляну, окруженную со всех сторон плотным частоколом вековых елей. У посла отлегло от души, потому что он увидел на поляне несколько срубов, огороженных невысоким, но крепким заметом. На поляне было не в пример светлее, чем в лесу, здесь стояла такая умиротворяющая тишина и так пригоже пахло медом, что посол почувствовал необъяснимый прилив сил. Ему показалось, что он находится в раю, и то, что эту райскую легкость он ощутил на земле, донельзя обрадовало его.

Другой старец, одетый в овчину мехом наружу, казавшийся моложе Вассиана, отвел посла и Янку в избу, чисто убранную, с белой печью, каменкой, дощатым столом, широким конником, лавками и образами в красном углу. Янка села на конник, пристально осмотрела стены, печь и образа, будто изучая внутренность избы либо припоминая что-то. Ее спокойствие обрадовало и несколько озадачило посла, потому что было в облике жены что-то незнакомое.

Слуги посла разложили на дворе большой костер и принялись готовить ужин. Послу не сиделось в избе. Он вышел во двор. Стемнело. Посол увидел бездонно-манящую густую небесную синь, дымчато-серебристую тропу Млечного пути, томное сияние звезд. Ему захотелось упасть на колени и, как когда-то его предки, молиться небу, земле, воде…

Но осознание, что, если он так сделает, в Орде о том непременно дознаются, отрезвило посла. Его лицо посуровело. Он решил, что нужно вести себя как подобает посланнику грозного царя, и недовольно прикрикнул на своих людей, не в меру развеселившихся у костра.

Не сиделось также московскому наместнику великого князя Владимирского боярину Михаилу. Он все ходил кругами вокруг мыльни, в которой ему и его людям пришлось разместиться на ночлег. Мыльня мала, стены в копоти, и дух в ней тяжел от многого людского сидения. Собачья конура лучше.

Но не столько от тесноты и духоты не сомкнул очей боярин, сколько от томления душевного. Какой здесь сон, коли наместник, с тех пор как свалился посол ордынский на его голову, пребывает в ожидании брани, побоев, а то и погибели?

Татарин же злой, как черт, от этого сыроядца всего ожидать можно. А с ним еще жена понаехала, капризная и немощная донельзя, к тому же, на беду, нашего роду-племени. С ней ухо востро держи, понеже все ей подай да покажи, да еще в придачу любопытство ее бабье услади. Извела вконец!

Из-за нее, бабы крашеной и костлявой, наверняка выскочки худородной, приходится муки терпеть: к старцу Вассиану через дебри тащиться, гнев посла переносить да пребывать в лесной пустоши, бок о бок с медведями. Какой сором! Какой сором!

Старец Вассиан наместнику московскому хуже горькой редьки. Давно ждал боярин Михаил от этого старца скверны и вот дождался.

Тот старец не только Михаилу поперек горла встал, он и другим добрым и сильным мужам московским не люб, инда некоторые смерды его осуждают.

Ведь возгордился Вассиан сверх меры. Живет собственным умом, не как принято, не по уставу, не по сгадце. Никого не боится – князья и архиереи ему не указ. И монастырь-то его – не монастырь, даже не скит, а так, невесть что. Забился он в пустошь глухую, и кому поклоняется, никто толком не ведает. Ни храма Божьего не поставил, ни даже часовенки не срубил. Может, он вовсе не христианин, а идолопоклонник поганый?