В общем, теперь я пою «Матильду», потому что перезвон, объявляющий рейсы, поется в точности, как эта песня, в Орли. «Ма – Тиль – Даа» и тихий девочкоголос: «У выхода 32 производится посадка на рейс 603 Панамериканских Авиалиний в Карачи» или «У выхода 49 продолжается посадка на рейс 709 авиакомпании Кей-Эл-Эм Роял Датч в Йоханнесбург» и тому подобное, ну и аэропорт здесь, люди слышат, как я повсюду распеваю «Матильду», и я уже поимел долгую беседу о собаках с двумя французами и таксой в кафе, а теперь вот слышу «У выхода 96 начинается посадка на рейс 3 авиакомпании Эр-Интер в Брест» и направляюсь туда – по длинному гладкому коридору —
Иду я, клянусь, с четверть мили и дохожу практически до конца здания аэровокзала, и вот этот «Эр-Интер» двухмоторный, старый «Би-26», наверное, с которым озабоченные механики все возятся вокруг пропеллера по левому борту —
Пора лететь, полдень, но я спрашиваю людей там «Что случилось?»
«Часовая задержка».
Тут нет туалета, нет кафе, поэтому я иду назад до самого конца скоротать этот час в кафе и жду —
Возвращаюсь в час.
«Получасовая задержка».
Решаю пересидеть, как вдруг мне надо в туалет в 1:20 – Спрашиваю у видимо-испанца, явно-на-Брест пассажира: «Как по-вашему, успею сгонять в туалет на аэровокзале?»
«О конечно, времени навалом».
Смотрю, механики снаружи по-прежнему озабоченно возятся, поэтому я спешу эти четвертьмили назад, в туалет, кладу еще франк смеху ради Ла-Франсэзке, как вдруг слышу «Ма – Тиль – Даа» нараспев со словом Брест, поэтому я, как Кларк Гейбл с его лучшей иноходью, рысю назад почти со скоростью спортивного ходока, если вы меня поняли, но когда туда добираюсь, самолет уже рулит к дорожке, пандус откатили, по которому все эти предатели на борт вползли, и летят они в Бретань с моим чемоданом.
18
Теперь я должен барахтаться по всей Франции с чистыми ногтями и радостной туристской харей.
«Calvert!» богохульствую я у стойки (за что мне неловко, О Господи), «Я за ними поеду на поезде! Вы можете продать мне билет на поезд? Они улетели с моим саквояжем!»
«Для этого вам надо приехать на Gare Montparnasse, но, уж простите меня очень, месье, но это самый нелепый способ опаздывать на самолет».
Я говорю себе «Ну да, жмотье, построили бы лучше туалет».
Но еду в такси пятнадцать миль обратно на вокзал Монпарнас и покупаю билет в один конец до Бреста, первый класс, и пока думаю о своем чемодане, и что сказал Гуле, я также теперь припоминаю пиратов Сен-Мало, не говоря уж о пиратах Пензанса.
Кому какое дело? Догоню этих крыс.
Сажусь в поезд средь тысяч людей, выясняется, что в Бретани праздник, и все едут домой.
Есть там такие купе, где могут сидеть обилеченные по первому классу, и такие узкие переулки к окну, где стоят обилеченные по второму, опираясь на окна, и глядят, как мимо катит земля – Я прохожу первое купе вагона, который себе выбрал, и ничего, кроме женщин и детей – Я инстинктивно знаю, что предпочту второе – И я его предпочитаю! Потому что вижу я там не что иное, а «Le Rouge et le Noir» (Красное и Черное), иными словами Вооруженные Силы и Церковь, французского солдата и католического священника, и мало того, еще и двух приятных с виду пожилых дам и причудливой наружности вроде-пьяного парня в углу, итого пятеро, шестое и последнее место мне, «Жану-Луи Лебри де Керуаку», как я тут же и объявляю, зная, что я дома, и они поймут, что семейство мое поднабралось причудливых манер в Канаде и США – что я и провозглашаю, разумеется, только осведомившись «Je peu m’assoir?» (Можно присесть?), «Да», и я извиняюсь через ноги дам и плюхаюсь прямо рядом со священником, шляпу уже снял, и обращаюсь к нему: «Bonjour, mon Pе´re»
[47]
.
Вот как надо ехать в Бретань, судари мои.
19
Но бедный священничек, скажем, смуглый, он же шварц, и очень мелкий и худенький, руки у него дрожат, словно от малярии и, поди знай, от Паскальянской болезненной тяги к уравнению Абсолюта, а то и Паскаль, может, напугал его и прочих иезуитов своими чертовыми «Письмами к провинциалу», но как бы то ни было, я заглядываю в его темные карие глаза, я вижу это чуднóе маленькое попугаичье понимание всего, и меня тоже, и я луплю себя в ключицу пальцем и говорю:
«Я тоже католик».
Он кивает.
«Ношу Священную Королеву, а еще Св. Бенедикта».
Он кивает.
Он такой маленький парнишка, что можно сдуть единственным набожным воплем, вроде «O Seigneur!» (О Господи!)
Но вот я обращаю свое внимание на шпака в углу, который ест меня глазами в точности одного моего знакомого ирландца по имени Джек Фицджеральд, и та же безумная иссохшая ухмылка, словно сейчас скажет «Лана, где бухло спрятал в этом своем дождевике» но он всего-навсего произносит по-французски:
«Снимайте дождевик, кладите на полку».
Извиняясь, ибо приходится стукаться коленками со светловолосым солдатом, и солдат печально щерится (птушта я ездил на поездах с австраляками через всю военную Англию 1943-го), я запихиваю ком плаща наверх, улыбаюсь дамам, которым лишь бы только домой добраться, и к черту всех персонажей, и говорю свое имя парню в углу (как и обещал).
«А, бретонское. Живете в Ренне?»
«Нет, я живу во Флориде в Америке, но родился и т. д. и т. п.» всю долгую историю, которая их интересует, а потом спрашиваю, как звать парня.
Имя у него красивое, Жан-Мари Нобле.
«Бретонское?»
«Mais oui». (Ну да.)
Я думаю: «Нобле, Гуле, Аве, Шанзекре, вот уж полно в этой стране забавных в написании имен» а поезд тут трогается, и священник со вздохом устраивается, а дамы кивают, и Нобле пялится на меня так, будто подмигнул бы в пропозиции не забухать ли нам, долгая дорога впереди.
Поэтому я говорю «Давайте мы с вами прикупим чего в commissaire»
[48]
.
«Если хотите попробовать, ладно».
«А что не так?»
«Валяйте, сами увидите».
И точно, нам приходится нестись, петляя, чтоб ни в кого не врезаться, через семь вагонов, набитых окностоятелями, и сквозь ревущие раскачивающиеся тамбуры, и перепрыгивать через хорошеньких девушек, сидящих на полу на книгах, и избегать столкновений с толпами матросов и пожилыми сельскими джентльменами, и прочей публикой, праздничный поезд домой, вроде Атлантической Береговой Линии, идущей от Нью-Йорка до Ричмонда, Роки-Маунта, Флоренса, Чарлстона, Саванны и Флориды, на Четвертое Июля или Рождество, и все с дарами, как данайцы, которых мы не боимся —