Заговор Горбачева и Ельцина. Кто стоял за хозяевами Кремля? - читать онлайн книгу. Автор: Александр Костин cтр.№ 58

«Был ли сговор? Несмотря на густой туман, окутывавший Москву двое суток подряд, что затрудняло посадку самолетов, Пленум ЦК КПСС открылся в назначенное время — в 10 часов утра 21 октября. Из-за непогоды не смогли прилететь и сидели в местных аэропортах только 30 человек.

Прибывшие рассаживались в зале. Кроме основных 530 высших партийных чиновников присутствовали и приглашенные— министры, руководители ведомств, командующие военными округами, не входившие в состав центральных органов КПСС.

Открывая пленум, генсек Горбачев объявил, что на повестке дня только один вопрос

— Считаем целесообразным проинформировать членов ЦК, чтобы вы узнали все принципиальные положения доклада на торжественном заседании, посвященному 70-летию Великой Октябрьской социалистической революции. Политбюро хотело бы получить ваше согласие и поддержку.

Затем бразды председательствовавшего перешли к Лигачеву, который предоставил слово для доклада Михаилу Сергеевичу. Горбачев выступал почти два часа. Получив положенные аплодисменты, докладчик не торопился покидать трибуну.

— Товарищи! — произнес Лигачев. — Доклад окончен. Возможно, у кого-нибудь будут вопросы? Нет? Если вопросов нет, то нам надо посоветоваться…

Лигачев хотел спросить у зала, есть ли смысл открывать прения по докладу. На Политбюро они договорились, что не стоит, поскольку всем участникам пленума при регистрации решено было раздать материалы к этому вопросу.

И тут зал услышал голос возвратившегося в президиум генсека:

— У товарища Ельцина есть вопрос.

Однако Егор Кузьмич как будто не видел поднятой руки московского секретаря и не слышал голоса генсека. Лигачев, как ни в чем не бывало, повторил:

— Тогда давайте посоветуемся. Есть ли нам необходимость открывать прения?

— Нет, — раздались голоса.

— Нет, — удовлетворенно констатировал Лигачев.

— У товарища Ельцина есть какое-то заявление, — нетерпеливо, громче обычного произнес Горбачев, как будто раздосадованный тем, что председательствовавший не видит поднятой руки Бориса Николаевича» [191] .

Обратим внимание на знаковую оговорку, сделанную Горбачевым. Если в первой реплике он сказал, что у товарища Ельцина есть вопрос, то во второй реплике он говорит, что: «— У товарища Ельцина есть какое-то заявление». Да, такое заявление у Ельцина было, — это письмо, направленное Горбачеву 12 сентября этого года в Пицунду, где он отдыхал, и заявление это, скорее всего, лежало у Горбачева в папке. И это заявление Горбачеву следовало огласить участникам Пленума, поскольку оно было документальным подтверждением, что между ними, якобы, не было никакого сговора. Это действительно так, поскольку о содержании более чем двухчасовой беседы никаких документальных следов, не осталось, то нужен был «документальный камуфляж», в роли которого как раз и выступало письмо-заявление Ельцина. И не оговорка это была вовсе, а информация для участников Пленума, которые рано или поздно узнают о существовании письма Ельцина в Пицунду, что Ельцин по своей инициативе вышел на трибуну Пленума и это снимает всякие подозрения о заключенном между ними союзе по приданию перестройке «ельцинского ускорения». Но вернемся к Пленуму:

«И тогда Лигачев как бы спохватился:

— Слово предоставляется товарищу Ельцину Борису Николаевичу — кандидату в члены Политбюро ЦК КПСС, первому секретарю Московского горкома КПСС. Пожалуйста, Борис Николаевич.

Ельцин неторопливо подошел к трибуне и произнес свою знаменитую речь, закончившуюся заявлением об отставке.

Восстанавливая в памяти подробности, предшествовавшие шокировавшему их выступлению Ельцина, многие участники пленума вспоминают некоторые, показавшиеся им странными, детали.

Лигачев смотрел в зал в упор и не видел поднятой руки Ельцина. Почему? Спрашивал, есть ли вопросы к докладчику, — значит, внимательно обводил взглядом ряды. Объяснить столь странное поведение председательствовавшего можно лишь тем обстоятельством, что Ельцин находился в президиуме. Но по неизменному ритуалу в президиуме сидели только члены Политбюро, а кандидаты в члены Политбюро и секретари ЦК — в зале, правда, в первых рядах.

Постоянным местом Ельцина в зале заседаний пленумов было пятое в третьем ряду — как раз напротив председательствовавшего. И тем не менее Лигачев не замечал поднятой руки и приподнимавшегося несколько раз московского секретаря. Не замечал или не хотел заметить? Интуитивно чувствовал, что неспроста просит слова? Ладно, если бы с периферии; А то ведь свой. Или располагал какой-то информацией о готовившемся взрыве бомбы и потому пытался его предотвратить? Иначе чем объяснить тот бесспорный и зафиксированный стенограммой факт, что только после повторного настойчивого напоминания Горбачева председательствовавший с неохотой, как отмечали некоторые участники пленума, предоставил слово Ельцину.

Чем вызвана неясная до сих пор настойчивость Горбачева? Дважды напоминает он Лигачеву о желании Ельцина выступить. Сначала говорит, что у Ельцина есть какой-то вопрос. Лигачев игнорирует подсказку генсека и проводит решение о нецелесообразности открытия прений. И снова Горбачев нетерпеливо напоминает: «У товарища Ельцина есть какое-то заявление».

Проговорился? В первом случае речь шла о вопросе, во втором — уже о заявлении. Ельцин действительно выступил с заявлением. Выходит, генсек знал, почему московский секретарь просит слова и с чем он выступит на пленуме?» [192]

Взойдя на трибуну, Ельцин произнес свою «знаменитую» речь, которая продолжалась не более десяти минут. Но это были десять минут, которые потрясли не только участников Пленума, но и весь советский народ, хотя содержание выступления Ельцина опубликовано не было. То, что услышали делегаты, прозвучало подобно грому среди ясного неба.

Борис Николаевич заметно волновался, то и дело проводя рукой по волосам, словно пытаясь таким образом успокоить свои нервы. Говорил он сбивчиво, сумбурно. Зал слушал Ельцина затаив дыхание, на делегатов Пленума словно оторопь нашла. Они никогда не слышали такой откровенной «атаки» на второго человека в партии — Лигачева, а также «нападки» на самого Генерального секретаря. Поскольку речь Ельцина была засекречена, то уже на второй день после Пленума появились многочисленные варианты «содержательной» части его выступления, где реальные фрагменты речи тесно переплетались с фантастическими дополнениями, которые еще ярче подчеркивали чуть ли не героический поступок бунтаря. Ельцин на глазах превращался в «народного трибуна», своего рода Робин Гуда. Так, в машинописных и рукописных вариантах речи Ельцина «нападки» на Лигачева действительно были интригующими:

— С ним работать невозможно. Он интриган. Он по-прежнему придерживается старых методов работы. На каждого члена Политбюро у него заведено дело. Он препятствовал мне в улучшении жилищных условий в Москве, и я считаю, что его следует вывести из ЦК.