Суверенитет духа - читать онлайн книгу. Автор: Олег Матвейчев cтр.№ 26

Совсем иное отношение к слову было у греков. Как ни парадоксально, для них логос — это самое стабильное, что есть в хаотическом мире. Все меняется, логос остается. Поэтому человек должен быть послушен логосу, если хочет быть мужественным, должен не манипулировать словами, а держать слово. Держание слова, в свою очередь, запускает механизм подтверждения взаимных ожиданий, включает положительную обратную связь и увеличивает взаимное доверие членов общества, что сказывается и на политике, и на экономике.

В «Лекциях по Йенской реальной философии» Г. В. Ф. Гегель специально анализирует проблему «признания» свободного человека со стороны других свободных. Всякий человек в обществе из-за разделения труда и присущего индивидууму опыта имеет в своем сознании огромное количество хаотических впечатлений. Однако нужные друг другу люди вступают в отношения, в договор, и этот договор, это слово, этот логос есть вынесенная во вне сущность и всего сообщества и человека вообще. Тот, кто это признает, признается и членом сообщества. И он должен отвечать за свои слова.

У нас часто говорят, что из свободы вытекает ответственность. На самом деле мы видим другое: только из ответственности вытекает свобода. Только тот, кто может держать слово, и признается свободным, равным членом сообщества. А тот, кто не держит слово, — либо «принуждается к свободе», к держанию слова, либо исключается из общения, не признается свободным и человеком вообще. На него не распространяются права человека.

Свобода есть не от рождения, а там, где она признана. А где есть это признание, возникает и мультиплицированное усилие свободных в общении, в логосе. Запускаются механизмы общественного доверия, вплоть до современных юридической системы и фондовой биржи (см. экономиста Э. де Сото о секрете западного богатства). По Гегелю, такая постановка вопроса стала возможна только у греков, поскольку они впервые поняли, что свободными могут быть многие люди и разработали систему отношений между ними. На Востоке, где свободен только один (фараон, император и проч.) такая система возникнуть и не могла — за ненадобностью.

Но главное в логосе — его способность не путать и скрывать, а способность открывать. Для грека логос — то, что открывает все сущие вещи. Интерпретация логоса как открывающего, как дара нацеливает грека на познание всего сущего «так-как-оно-есть-на-самом-деле». Между человеком и сущим нет искажающих преград. Точнее, есть, но они преодолимы. Важно, что принципиально человек есть тот, кто может знать истину. Истина интерпретируется как открытость, откровенность. Открытость всего сущего для человека и откровенность человека по отношению к сущему и к другому человеку.

Это бесконечно далеко от восточных хитростей и дипломатий, от восточных лести и наушничества. Это бесконечно далеко от восточного представления о том, что мир лежит во зле и что вместо истины нам дана сплошная кажимость. Поэтому понятно, что на Востоке может быть бесконечное количество мудростей и мудрецов, ведь каждый из них — автор новой иллюзии, нового обмана.

Для греков впервые во всей истории это оказалось неприемлемо, и они первыми выдвинули идеал, если так можно выразиться, «объективного познания». Восточных гуру называли мудрецами, софос. Греческие же мыслители называли себя философос — любителями мудрости. Различие здесь примерно такое же, как между пьяницей и ценителем вин. Один вливает в себя все подряд без разбора и ценит не вино, а опьянение. Другой дегустирует, выстраивает иерархию относительно соответствия данного напитка сущности вина.

Коль скоро феномен можно познавать так, как он есть, из него самого (теория), коль скоро можно выстраивать иерархию знания в зависимости оттого, насколько-нечто не есть оно само, возникает возможность упорядочивания и трансляции порядка другому человеку через открывающий логос. М. Фуко в «Герменевтике субъекта» утверждает: все культуры признают, что к истине надо прийти неким путем. Но для Запада приоритетным является путь познания, тогда как для Востока в истину можно попасть и через некие телесные практики. Но преимущество западного человека здесь очевидно: если восточный мудрец был просто опытным и свои практические умения, свой опыт мог передать разве что заставляя учеников пройти тем же изнурительным путем, что прошел сам, то западный ученый мог передать ученику посредством логоса готовый результат вместе с кратчайшим путем (метод по-гречески — путь) к нему. Это называлось технэ — техника.

Наука и техника исконно есть греческое и западное, в любой науке шагу нельзя ступить без греческих терминов, равно как и в методологии науки. Но все, что называется научно-техническим прогрессом, базировалось на освобождении себя для сущего-как-оно-есть, на истине как открытости, на независящем от практических потребностей созерцании (теории), на открывающем логосе. В основе «технического» лежало, как говорят, «гуманитарное», в основе «физики» — «лирика», а если быть более точным, — метафизика.

Можно услышать возражение: техника появилась в доисторические времена и совсем не на Западе. Но одно дело механические приспособления, когда одно колесо цепляется за другое, что-то давит на рычаг и толкает какой-то поршень или цапфу, и совсем иное дело техника, созданная на основе теории и вещей невидимых. Вот мобильный телефон: он ловит и распространяет волны, которые ни за что бы никто не увидел и не зацепил. Такой телефон возможен только на основе целого мира, который помыслен определенным образом, в рамках западной науки. Древняя техника и восточная механика никак не интегрировала невидимый метафизический мир в технику.

Слово «идея» когда-то было непривычным для греческого уха. Греческий знал слово «эйдос» — вид. Платон намеренно ввел неологизм, чтобы обратить на него внимание как на центральный для своего мышления. Со временем, по выражению В. Маяковского, слово «затерлось», вошло в привычку, изветшало «как платье». Сегодня трудно представить себе даже очень необразованного человека, который бы вообще мог обойтись без слова «идея». Даже глупые американские подростки говорят: «У меня есть идея», и если бы это слово вдруг было табуировано, они бы чувствовали себя как без рук.

Кажется, идея — нечто общее для неких вещей. Например, идея стола есть все общее, что есть у всех столов. Естественно, никто никогда не имел в восприятии все столы и не имел возможности сравнивать их. Общее есть сразу и в одном. Столы могут быть оловянными, деревянными, стеклянными, круглыми, квадратными и проч., но главное, они есть рудимент или икона алтаря для предложения пищи человеку, так же как на алтаре пища приносится Богу.

Главное в вещи ее функциональность, ее для-чего. Все для-чего отсылают друг к другу (все для чего-то: трава для коровы, корова для молока, молоко для здоровья…). Мир идей, мир сцеплений всех для-чего образует койнон (единое) идей. А над всеми идеями высится Идея Блага, Агафон, то есть собственно идея длячегойности, полезности, удобства (недаром слово «добро» стоит в родстве со словом у-добно, добротно). От этой Идеи Блага Платона через всю западную философию идет путь к понятию «ценности», центральном для Ницше и неокантианства, модных в начале XX века.

Превращение полезности в значимость — отдельная тема, важно же, что слово ценность — западного происхождения. Поэтому когда многие говорят об общечеловеческих, исламских или христианских ценностях, то они уже перетолковывают все на западный манер и смотрят на все с западной колокольни. Когда в XX веке началась культурологическая война в защиту «ценностей разных культур» против западных ценностей, в этом не было и нет ничего, кроме недоразумения. То же самое можно сказать и обо всех других случаях использования западного дискурса для войны с самим Западом.