И хоть убей, ни слова не мог вымолвить о Силии.
– Нет, правда, Питер, – выпалил он вдруг. – Я сам себя проклинаю. – Мы разговаривали на ходу, в толчее; голос у него был встревоженный, озабоченный, почти просительный. – Честное слово, за вчерашнюю ночь. После вчерашнего – ну, с Силией – ты, наверно, решил, что я совсем спятил. Она недавно пришла. Мы помирились, все в порядке. Тоже свинство с ее стороны– нашла себе фельдшера. Но и я хорош – распускать руки. Я был весь на нервах из-за пьесы. А она заныла насчет детей. Да будут у нее дети, но неужели непонятно, что главное сейчас – пьеса? Первый раз ее тронул! Сам не знаю, что на меня нашло! – В голосе его не было убежденности, словно он знал, что я не поверю. – И сейчас тебе устроил развлечение. Ох, женщины! Иной раз хочется перейти на бобров. Или лосей.
[106]
Или на коммерсантов. Не знаю. Или уехать в «Веселые дубы», чтобы Венди растерла меня мазью Бом-Бенге.
Но когда мы выбрались на верхнюю палубу и стали проталкиваться сквозь толпу орегонских туристов к носу, он как будто забыл свои горести, заговорил весело и с удовольствием. День был нежнейший, в сапфировом, без дымки, небе за двумя самолетами тянулись прямые белые следы, словно царапины от призрачных ногтей. Монолитами блеска стояли в синеве башни Манхэттена, и на этом фоне Мейсон стал снимать меня «лейкой», треща без умолку.
– С чего тебе взбрело плыть вторым классом? – спросил он. – Провести вечерок с такой парочкой даже занятно, но неделю в одной каюте – гроб. Эх, Питер! Я заранее могу сказать тебе, с кем ты будешь сидеть за столом. Я видел список пассажиров. Педикюрша из провинции и жуткая старуха-лесбиянка со слуховым аппаратом. Почему ты не полетел?
– Из экономии, Мейсон. Как это – ты видел список?
Он фыркнул и спустил затвор.
– Шучу, кукленок. Не волнуйся. Плавание будет сказочное.
Потом мы молча пили у перил шампанское из бумажных стаканчиков. Молчать было неловко, но во мне медленно росло ожесточение против Мейсона, не вопреки его щедрости, а скорее даже из-за нее – из-за того еще, что, будучи выделен сейчас как предмет его особой любви – нелепой любви, – я не испытывал ни малейшей благодарности, а только возмущение, чувствовал себя запачканным и униженным, будто получил взятку. Словом, гордость или просто оскорбленный вкус мешали мне заговорить, и в конце концов заговорил Мейсон, причем, к моему удивлению, в торжественном и даже грустном тоне.
– Питер, я буду скучать по твоему неброскому личику. Пиши мне время от времени, а? Буду скучать по тебе, старик. Не знаю даже почему. По правде говоря, ты невыносимая зануда, и чинная притом, как двадцать экономок. Но ты, наверно, знаешь, я всегда тебя любил. Силия, по-моему, попала в яблочко. Она сказала: «Он понимает людей», – хотя, что это значит, одному Богу известно. Думаю, ты купил ее тем, что важно кивал, потирал бороду и небрежно почесывал зад в подходящую минуту. Словом, Пьер… словом, я буду скучать по тебе.
– А что собираешься делать, Мейсон? – праздно спросил я.
Он помолчал. Не как-нибудь помолчал, а значительно, и я уже знал, что надо быть начеку. Тут присутствовало некое глубокое раздумье и специальный блеск в глазу: а я уже настолько изучил его, что почти слышал лукавые токи в его мозгу, бесстыдно сортирующие голые враки, которые, зазвучав – гладко и бойко в шустрых его устах, – нарядятся правдой. Без изящества он сплюнул за борт.
– Да не знаю, Питси. Наверно, кончать пьесу. Это – первое на повестке дня. Уайтхед выходит из себя – подавай ему скорее пьесу. Но, знаешь, пьесу ведь нельзя вот так взять и выдумать из головы, как рекламную передачку. Тут надо думать и думать, мучиться и мучиться, и опять думать. Опять же эта вечная проблема реалий – лучше сказать, правдоподобия. Например, в моей пьесе… ладно, тебе я могу сказать. Пьеса о том, что я пережил в Югославии. Я тебе еще не говорил? Это само по себе тормозит работу. Чтобы добиться, ну… правдоподобия – а мне это необходимо позарез, – ну, хотя бы кое-какие сербские идиомы, названия улиц в Дубровнике, разные партизанские пароли – я их забыл, – и тому подобное… В общем, чтобы все это легло точно, приходится вести бесконечную переписку со стариком Плайей. Помнишь, я рассказывал – старый…
– Ты хочешь сказать – этот старый свист? – перебил я. – Эту мелкую парашу? – Сдерживаться дальше, позволять, чтобы меня начиняли этими баснями и россказнями, этими муторными выдумками и прочей дресвой и мякиной его неслыханного прохиндейства, было выше моих сил. Хотя бы напоследок он мог избавить меня от оскорбления ложью; но он не пожелал, и меня подмывало сказать ему это.
– Помню ли, что ты плел? – сказал я.
До него не дошло.
– Ну помнишь – Плайя, – продолжал он, – старик еще жив и здоров. Собирается приехать сюда в гости. Он у меня как бы консультант…
– Слушай, Мейсон, почему ты считаешь нужным мне врать? Ты меня за кого держишь – за придурка или кого? За идиота? А?
Он побледнел. Плечо дернулось кверху, и он умоляюще протянул ко мне руки:
– Что такое, Питси? Ты меня неправильно понял. Я не говорил…
– Что значит – не говорил? Напыжился тут, как дьякон, плетешь небылицы и думаешь, что я поверил! Да ты вообще что думаешь? Что я кретин? Что я никогда не узнаю правду? Исповедуешься мне, называешь другом, кукленком, фиг знает чем и тут же, с места не сходя, врешь как сивый мерин! Не был ты в Югославии! Ты отмотался от армии! Пьеса твоя – мыльный пузырь! – Я задыхался от ярости. Щенячьи школьные словечки («свист», «фиг», «параша») я выкрикивал с истерическим озлоблением пятиклассника – и сознавал это, когда выкрикивал, – сознавал, как глупо, нелепо, невозможно молоды мы до сих пор на нашей земле, – и благодарил Бога, что расстаюсь с Мейсоном и отбываю в Европу, и слезы смешанного происхождения – и от солнца, и от злости, и от старой, сношенной жалости и любви к нему – наворачивались на глаза. Я отвернулся от него.
– Что, Мейсон? – выкрикнул я, теряя уже всякую власть над голосом и связность речи. – По-твоему, я такой дурак? Ты поди покажись врачу!
Из трубы над нами вырвалась струя пара, и грянул гудок. Под обрушившимся на нас чудовищным ревом я почувствовал прикосновение к плечу, обернулся и увидел его серое, убитое лицо и губы, которые немо чертили контуры слов. Люди вокруг, заткнув пальцами уши, медленно двигались к сходням.
– …обидно! – прокричал он во внезапной и ошеломляющей тишине. – Мне обидно слышать от тебя такое. – Губы у него дрожали; казалось, он сейчас заплачет. – Такое, – горько сказал он, – такое… непоправимо. Чтобы ты… именно ты, а не кто другой… не мог почувствовать эту тонкую грань между ложью… между заурядной, низкопробной, корыстной ложью и таким беспечным художественным свистом, за которым нет другого умысла, кроме как позабавить и рассказать что-нибудь поучительное. – Плечо у него сильно и часто задергалось, я почти слышал, как трещат от напряжения связки. – Черт возьми, Питер! – воскликнул он с искренней обидой – обидой и горечью. – Неужели у тебя не хватило проницательности понять, что все это я рассказываю тебе как быль, просто чтобы увидеть твою реакцию? Увидеть, тянет ли это на пьесу? Убедительно ли звучит для такого человека, как ты, чьей чуткости я доверяю, чей художественный вкус…