Пока тетя открывала кладовую, я размышляла о дедушке с бабушкой, недоумевая, что заставило их оставить своего ребенка. Тем временем Би вытащила с верхней полки обувную коробку, сдула с крышки толстый слой пыли и вручила мне.
— Вот, держи. Это поможет тебе лучше понять свою мать.
Она звякнула ключами, и я, поняв намек, вышла в коридор, в предвкушении глядя на коробку.
— Спасибо.
— Увидимся за ужином, — ответила Би, направляясь в свою спальню.
У себя в комнате я положила коробку на кровать. «Что там внутри? Наверняка маме не понравится, что я роюсь в ее вещах», — мелькнуло в голове. Подняв крышку, я заглянула внутрь. Сверху лежали три высушенные розы, перевязанные блестящей красной лентой. Я взяла букет, уронив на пол три хрупких лепестка. Потом вытащила детскую книжку с картинками, длинное серое перо, заколку для волос, пару маленьких белых перчаток и небольшой томик в кожаном перелете. Только на свету я увидела, что это альбом для наклеивания вырезок. Я открыла его, и меня захлестнула волна эмоций. Первую страницу украшало написанное от руки слово «Мама» в рамке из крошечных цветочков. Я моргнула, перевернула лист и увидела что-то вроде коллажа: вырезанные из журналов изображения женщин с безупречными прическами и в отутюженных платьях, высушенные цветы и две черно-белые фотографии. На одной из них был младенец, на другой — небольшой дом и припаркованный перед ним старый автомобиль. «Что это? Зачем мама создала этот альбом и почему Би хотела, чтобы я его увидела?»
За ужином Би молчала, давая понять, что не желает обсуждать таинственную комнату или коробку со спрятанными сокровищами, поэтому я решила не искушать судьбу. Убрав со стола, я уже собралась было загрузить тарелки в посудомоечную машину, как зазвонил телефон.
— Ответь, пожалуйста, — попросила Би из коридора. — Я устала и ложусь спать.
— Конечно, — сказала я, снимая трубку. — Алло?
— Эмили?
— Да.
— Это Эвелин.
— Ой, здравствуйте, Эв…
— Нет-нет, милая, Би не должна знать, что я звоню.
— Ладно, — осторожно произнесла я. — Что случилось?
— Требуется твоя помощь.
— В чем? У вас все нормально?
— Да. Вернее, нет. Мне нужно поговорить с тобой наедине.
Я на миг задумалась.
— Хотите, чтобы я пришла?
— Я живу дальше по берегу. Большой дом с глицинией перед входом, примерно через шесть домов от дома Генри. На улице прохладно, надень пальто.
Я не сказала Би, что ухожу, но пожалела о своем решении, едва вышла на берег. Поднимался прилив, и вода, казалось, злобно преследовала меня, протягивала пенистые лапы, следила за моими ногами. Мне померещилось, что в небе вьются летучие мыши, хотя, скорее всего, это были чайки, которые спешили на ночлег в кронах деревьях. Я застегнула пальто и велела себе смотреть только вперед. После дома Генри я начала считать — один, два, три. Дома уютно приткнулись к склону холма. Четыре, пять, шесть, семь. Может, я неправильно поняла Эвелин и пошла не туда? Восемь, девять. Я подняла голову и увидела вдалеке дом Эвелин. Глициния выглядела голой и беззащитной, но где-то среди веток таилось обещание весны, и когда я взглянула поближе, то увидела на стволе бледно-зеленые побеги. Повернув к дому, я поднялась по ступенькам и увидела на крыльце Эвелин, которая в одной ночной рубашке сидела в кресле-качалке. Ее обычно тщательно уложенные волосы выглядели спутанными и взлохмаченными.
— Спасибо, что пришла, — сказала она, взяв меня за руку.
Я сжала ее ладонь. Лицо Эвелин было пепельно-серым, сама она казалась слабее и болезненнее, чем несколько дней назад.
— Это все рак, — сказала я. — Вы…
— Чудная ночь, правда?
Я кивнула.
Она показала на кресло-качалку рядом с собой, и я села.
— Мне будет не хватать этого острова.
Ее голос прозвучал словно издалека. Я тяжело сглотнула. Эвелин посмотрела на берег.
— Ты знаешь, что мы с твоей тетей Би купались вон там голышом? Скидывали одежду и ныряли в воду. — Она повернулась ко мне. — Тебе тоже надо попробовать. Нет ничего приятнее, чем всей кожей почувствовать старину Пьюджет-Саунда.
Наверное, следовало бы рассмеяться, но я с трудом выдавила улыбку. Что принято говорить человеку, который, возможно, в последний раз вспоминает свою жизнь?
— Ты ведь позаботишься о ней, Эмили?
— Конечно, — ответила я, глядя в глаза Эвелин. — Обещаю.
Она кивнула.
— Знаешь, с Би нелегко ладить, но она стала мне родной, и этот остров тоже.
На ее глаза навернулись слезы.
— Когда мой муж умер, она сказала, что я не одна и никогда не буду одна. И это правда, пока в моей жизни есть Би.
Я согласно кивнула.
— Неправильно, что я ее покидаю. Так не должно быть!
Эвелин встала, подошла к краю крыльца и потрясла слабыми кулаками в холодном воздухе, словно угрожая острову, бросая ему вызов. Я вскочила, обняла ее, и она уткнулась лицом в мое плечо. Потом вытерла слезы и снова села.
— Мне невыносима мысль, что я оставляю Би одну.
Я нагнулась, чтобы Эвелин могла видеть мое лицо.
— Не тревожьтесь, я о ней позабочусь.
Она вздохнула.
— Хорошо. Зайди на минутку, я тебе кое-что отдам.
Кивнув, я зашла за Эвелин в дом. Внутри теплый воздух приятно обдал лицо. Гостиная Эвелин выглядела как комната больной; впрочем, другого я и не ожидала. Журналы, книги, почта и стопки бумаг громоздились на кофейном столике рядом со стаканами и тарелками с засохшими остатками еды.
— Извини за беспорядок, — тихо сказала Эвелин.
Я покачала головой.
— Не нужно извиняться.
— Кажется, я оставила это в другой комнате. Сейчас принесу.
Я понятия не имела, что Эвелин хочет мне отдать, но, судя по ее виду, что-то очень важное.
— Ничего, подожду.
Времени было мало, и потому я действовала стремительно: сперва собрала грязную посуду и засунула в посудомоечную машину. Выбросила кучу использованных салфеток, перетащила груду почты на кухонный стол, чтобы рассортировать, и быстро вытерла кофейный столик. Вот так! Закончив, я села на диван возле окна. Взгляд упал на книжный шкаф, где на полках стояли безделушки и фотографии в рамках.
Рядом с вазочкой, полной морских ежей, я увидела снимок со свадьбы Эвелин: она, красивая и элегантная, рядом муж, высокий и стройный. Мне вдруг стало интересно, каким он был человеком и почему они так и не обзавелись детьми. Еще там были фото собак, джек-рассел-терьера и таксы, которая выглядела так, словно ее закармливали пирогами на ночь. А потом я заметила портрет женщины и сразу ее узнала.