Нет имени тебе... - читать онлайн книгу. Автор: Елена Радецкая cтр.№ 60

Почему мой первый встречный и единственный оказался изменщиком? Да, я его любила и ревновала, я ненавидела его, я приросла к нему, он был моим родственником. Я не смирилась с изменами и смирилась. Я думала так: если я не способна дать ему то, без чего он не может, пусть находит на стороне. Я собиралась прожить с ним всю жизнь, я хотела сохранить брак.

В нашем доме живут старички-супруги. Все время вместе. Гулять – вместе, в магазин – вместе, на почту за пенсией – вместе. Очень трогательные и очень красивые: высокие, сухие, старомодные, идут под ручку, притулившись друг к дружке. Но есть люди, которые помнят их в молодости. И ходок же был этот старичок! Еще какой! Нервы старухе, видать, сильно помотал. Покой и любовь в старости она заработала несчастной молодостью и зрелостью.

Муза никогда никаких советов мне не давала, а ведь все видела. Однажды сказала:

– Сначала выясни, что для тебя любовь: битва с мужчиной, за мужчину или против мужчины.

Чья бы корова мычала… Какая битва, если после почти двадцати лет брака половой акт в моем представлении – действие постыдное, унизительное и гадкое, к любви отношения не имеющее. Для мужчины – отправление естественных нужд, для женщины-жены – осознанная необходимость, которая в данном случае – несвобода. Ничего, кроме отвращения к этой стороне жизни, я не испытываю. Слова «трахнуться», «перепихнуться» мне мерзки, как и все прочие, в частности иностранно-медицинские, смысл которых я узнаю только в контексте. Впрочем, в русском языке на сей счет ничего, кроме похабели, не найти. Случайно ли это?

Много лет я просыпалась с ощущением тоски и скуки, потому что предстоящий день не сулил ничего нового, интересного. С Игорем мы безумно раздражали друг друга и постоянно ругались. А ушел он – повеситься захотелось. Предатель – во всем предатель. Он оставил меня одну с моими несчастьями, он все кишки мне вымотал.

Валька меня учила:

– Тебя съедает обида. Ты должна простить Игоря. Простить и отпустить. Когда тебе в голову лезут дурные мысли, перебивай их. Представь, будто Игорь стоит перед тобой в свете прожектора, и говори ему: прости меня, и я прощаю тебя и отпускаю. Иди своей дорогой, а я пойду – своей. И повторяй это сто раз, пока в голове не станет пусто. И с Машкой то же самое. Проси прощения и прощай сама.

– Не хочу я с Машкой прощаться.

– Ты совсем дура? Ты ничего не поняла.

Я пробую хвататься за слова, как за соломинку. Я представляю Игоря в клетчатой рубашке, которую я так удачно купила в Апрашке. Он стоит, переминаясь с ноги на ногу, и смотрит на меня, как на мокрицу. «Прости меня, – говорю я ему. – Прости, прости, прости. Я тебя тоже прощаю и отпускаю. Иди своей дорогой и меня не трогай. Ты свободен. Наконец-то. Ты этого хотел. Чтоб таскаться по бабам. Скатертью дорога. Вали к чертовой матери! Живи со своей проституткой! Я тебя ненавижу! Я тебя никогда не прощу!»

Крах. Полный крах!

Говорю Машке: «Прости меня, доченька, это я во всем виновата, так что и прощать тебя не за что. Я виновата в том, что не могу тебя отпустить, что до сих пор не могу решиться на операцию, порвать пуповину. Мне кажется, если я отпущу тебя, с тобой что-нибудь случиться. Ты мой единственный и несчастный ребенок, не ведающий, что творит. Я должна тебя отпустить. Я должна…»

Только она сама себя отпустила и пуповину оборвала, чего я и не заметила. Игорь тоже сам себя отпустил. Но с Игорем проще. Мы с ним разведены. Мы с ним больше не родственники. И с каждым днем мне все легче и легче, иногда я целыми днями его не вспоминаю. Только жаль бездарно прожитой жизни.

Почему это все случилось именно со мной?

Нипочему.

Заснуть невозможно. Лежала, вставала, смотрела в окно, курила, снова пыталась заснуть, снова курила. На окне у меня живет странное создание – гибискус, или китайская роза. Валька мне дарит на каждый день рождения комнатные растения, они цветут и погибают. Говорят, это потому, что для быстрого роста и цветения их подкармливают гормонами. Гибискус переплюнул всех. Сначала он был покрыт крупными бутонами, готовыми вот-вот распуститься. Но бутоны не распускались, они потихоньку желтели, а потом отваливались, как и листья. Появлялись новые бутоны и листья, с которыми происходило то же самое. За два года гибискус превратился в длинный, древовидный и совершенно голый стебель, украшенный на верхушке жалким хохолком из нескольких сморщенных листиков. Уже давно нужно было выбросить уродца, но я видела, как он боролся за жизнь, и рука не поднималась вышвырнуть его на помойку.

Вынесла окурки и легла в постель. А потом пошел дождь, зашептал, зашелестел, словно тысячи маленьких ножек побежали по асфальту, листве, траве, по моему подоконнику. Раньше я любила засыпать под эти славные, уютные звуки. Ночной дождь успокаивал, убаюкивал. А теперь рождает беспокойство и тревогу. Лежу и прислушиваюсь…

Встаю с постели чуть живая. Собираю манатки для больницы. Никак не могу найти пластмассовую кружку для одинокой старухи из моей палаты. Проверяю подвесной шкаф, но вместо кружки нахожу письмо из Мурманска. Комкаю и выкидываю.

Этим письмом Муза травила меня неделю подряд. Какой-то мужик плакался ей на свою жизнь и просил прислать лекарство, которого у них в Мурманске не было. Но просил он об этом тридцать лет назад! А она каждый день спрашивала, купила ли я лекарство и послала ли? Это было весной, незначительный рецидив. А осенью, перед болезнью, она свой эпистолярный архив перечитывала по сто раз, и в кухне, и даже в ванной я то и дело обнаруживала зачитанные любовные и полулюбовные письма многолетней давности, причем некоторые с недавними следами слез. Меж тем она сообщала невинным голосом: «Меня надо добиваться, на другое я не согласна». Или заявляла: «Только влюбленный имеет право на звание человека. Так говорил Блок». Прямо не верится, что Блок был такой дурак. А может, это был другой Блок, не поэт, а какой-нибудь хахаль Музы?

Как я раздражалась!

Потом она слегла и уже не интересовалась ни письмами, ни любовью. Я вообще думала, дело швах. Но пришел апрель, за ним май, и она как ни в чем не бывало запела: «Не покидай меня, весна!»

Нашла пластмассовую кружку и поехала в больницу. Входя в палату, здороваюсь, а глаза первым делом на Музу. Уже наклонилась к ее тумбочке, чтобы сумки разобрать, и тут, словно шестое чувство подсказало: кровать у меня за спиной пуста! Обернулась – точно, панцирная сетка.

– Преставилась Анна Васильна, – торжественно говорит баба Шура. – Часов в шесть утра.

Мне показалось, что самое большое впечатление смерть несчастной старухи произвела на меня. Я ненавидела эту больницу с душной палатой и вонючими безумными старухами, чистенькими юными сестричками в хрустящих белоснежных халатах и площадкой черной лестницы, куда я удалялась курить, с гнойным освещением и затоптанными метлахскими плитками на полу. И домой забирать Музу боялась, не знала, как справлюсь, хотя поездки в больницу и целый день в палате высосали из меня все силы.