— Джеханнум!
[58]
— проговорил он, вновь вгляделся в меня, а затем упер руки в бедра и разразился смехом.
— Салам, риссалдар, — поздоровался я, — чего тебе нужно от меня?
— Взглянуть на твое левое запястье, Кровавое Копье, — ответил он, скалясь, как череп мертвеца. — Нет ли там шрама, похожего на вот этот?
И он подтянул рукав, а я с недоверием уставился на маленькую сморщенную царапину, поскольку человек, оставивший ее, должен был умереть еще пятнадцать лет назад, а вместо этого юный гильзай, чье окровавленное запястье когда-то соприкоснулось с моим, вырос в настоящего здоровяка. Эту церемонию совершил его сумасшедший отец, Шер-Афзул, унося с собой на небеса уверенность в том, что жизнь его сына теперь навечно посвящена службе Белой Королевы.
— Ильдерим? — я был поражен. — Ильдерим-Хан из Могалы? — а он заключил меня в объятия и пустился в пляс, в то время как его совары
[59]
ухмылялись и подталкивали друг друга.
— Флэшмен! — он похлопал меня по спине, — сколько лет прошло с тех пор, как ты привел меня на сторону Сиркара? Постой, старый дружище, дай мне на тебя наглядеться! Бисмилла,
[60]
ты подрос и пополнел на этой службе — настоящий барра сагиб
[61]
и к тому же, стал полковником! Хвала Всевышнему, что я встретил тебя!
И он начал знакомить меня со своими парнями, рассказывая, как мы встретились с ним в старые кабульские деньки, когда его отец удерживал проходы к югу от города и как я убил четырех гильзаев (странно, что одна и та же лживая легенда всплыла два раза за один день), и как он стал моим заложником, а потом мы потеряли друг друга из виду во время Великого Отступления. Обо всем этом я рассказывал в своих прошлых мемуарах и, не смотря на все ужасы, эти приключения заложили основу моей славной карьере.
[62]
Словом, начался вечер разговоров: мы делились старыми воспоминаниями и похлопывали друг друга по плечам около часа или что-то вроде этого. Затем Ильдерим спросил меня, что я тут делаю, и я осторожно ответил, что направлен с поручением к рани, но вскоре снова возвращаюсь домой. Он недоверчиво взглянул на меня, но ничего не сказал, до тех пор как я собрался уезжать.
— Все это, без сомнения, паллитика, — пробормотал мой побратим, — ничего не говори мне об этом. Вместо этого послушай, что тебе скажет друг. Если будешь говорить с рани, будь осторожен — это индийская женщина, и для женщины она знает слишком много.
— А что ты знаешь о ней? — спросил я.
— Немного, — пожал он плечами, — кроме того, что она похожа на серебряную звезду, что она прекрасна, хитра и любит поддеть сагибов. Компания сделала из нее кутч-рани,
[63]
Флэшмен, но она до сих пор точит когти. Это, — добавил он с горечью, — стало возможным из-за слабости правительства в Калькутте, из-за этих уток и мулов,
[64]
которые слишком долго грелись на солнце. Так что остерегайся ее и иди с Богом, старый друг. И помни, пока ты в Джханси, Ильдерим будет твоей тенью, а если и не я сам, то эти луз-валла и джангли-адми.
[65]
Они тебе пригодятся, — и он ткнул пальцем в сторону своих товарищей.
Так я встретился с афганским «аппер роджером»
[66]
который оказался еще и моим другом, что было лучшей страховкой, какой только можно пожелать, — хотя я был настолько глуп, что новых страхов относительно пребывания в Джханси у меня пока не возникло. Что же касается сказанного им о рани — ну что ж, я все это уже знал, а к женщинам афганцы относятся еще более сурово — настоящие звери. Тем не менее я не сомневался в своих способностях приручить Лакшмибай — во всех смыслах этого слова.
Я вспомнил его слова на следующий день, когда снова прибыл в зал для приемов и увидел принцессу, восседающую на троне и принимающую просителей. Она была одета в серебристое сари, которое облегало ее как вторая кожа, с расшитой серебром шалью, обрамляющей прекрасное смуглое лицо. Стоило ей повернуться, казалось, что танцует гибкая блестящая змейка. Она была спокойна и выглядела по-королевски, а ее придворные и просители пресмыкались пред ней и готовы были сквозь землю провалиться, стоило ей поднять свою розовую ручку. Когда был выслушан последний посетитель и гонг возвестил окончание приема, она сидела, гордо вскинув голову, пока чернь, кланяясь, пятилась к выходу. Наконец остались лишь мы с ней и еще двое ее главных советников. Тут она соскользнула с трона, вскрикнув от облегчения, свистнула одной из своих обезьянок и погнала ее на террасу, хлопая в ладоши в притворном гневе, а затем вернулась, абсолютно спокойная, чтобы вновь уютно устроиться на своих качелях.
— Теперь мы можем поговорить, — сказала принцесса, — и пока мой вакиль
[67]
зачитает суть моего «прошения», вы, полковник, можете освежиться.
И она указала на маленький столик, уставленный флягами и чашками.
— И еще, — добавила рани, вынимая из-под сари маленький носовой платочек, — сегодня я попробовала ваши французские духи, вы заметили? Миледи Вашки полагает, что я ничем не лучше вероотступницы.
Это действительно были мои духи. Я понимающе поклонился, она рассмеялась и устроилась поудобнее, а вакиль начал читать ее прошение на официальном персидском.
Оно стоило того, чтобы его повторить, поскольку являлось ярким образчиком претензий, которые имелись к британским властям у многих индийских принцев — требования вернуть доходы ее мужа, компенсации за убитых священных коров, введение должностей придворных палачей, упраздненных Сиркаром, возвращение конфискованных средств храмов, признание ее прав регентши и тому подобное. Все это была сплошная трата времени и она, очевидно, знала это, но это была прекрасная тема для наших с ней бесед в течение следующей недели или двух, до тех пор пока я не добьюсь гораздо более важного — не уговорю ее прилечь со мной на часок.