Пять дней - читать онлайн книгу. Автор: Дуглас Кеннеди cтр.№ 58

— Вы рассказываете это мне, потому что хотите, чтобы я это услышала, — заметила я. — Так что продолжайте.

— Была ли это любовь? Думаю, да. Мы встречались три раза в неделю. Мы даже смогли вырваться на выходные в Бостон и в Квебек-Сити…

Квебек-Сити. Ближний Париж для провинциалов из Мэна.

— …и Сара сказала мне — где-то через четыре месяца после нашего знакомства, — что мне нужно в срочном порядке уйти из отцовской «фирмы» и подать заявление о приеме в магистратуру гуманитарных наук по специальности «писательское мастерство» в Айове, Мичигане или университете имени Брауна. Она была уверена, что меня примут в хороший вуз. А она поедет со мной, потому что всегда сможет найти интересную работу в университетском городе. И потому что верит в мой талант. «У меня житейский талант, я умею создавать жизненные блага, — сказала она мне. — Знаю, как вкусно приготовить курицу в вине (это правда), какое вино к ней подать. Знаю, стоит ли читать нового польского поэта-сюрреалиста (она всегда штудировала литературные журналы). Но в том, что касается литературного творчества, музыки или живописи, во мне нет творческой искры. А у тебя, напротив, есть все шансы добиться признания на литературном поприще, если только ты сумеешь освободиться от своего короля Лира, отца. Он задался целью погубить твой талант в ту же минуту, как прочитал в печати тот твой рассказ». Разумеется, она смотрела в корень, хоть мне было и не очень приятно слышать озвученные ею истины. Мы тогда лежали в постели у нее дома. И в тот день она призналась мне в любви, сказала, что мы родственные души, что вместе мы преодолеем любые препятствия… а Сара была не из тех людей, кто склонен к экспансивному выражению своих чувств. Я тоже признался ей в любви, сказал, что встреча с ней изменила мою жизнь, пообещал подать заявление в магистратуру и в конце лета бросить свою работу… Все эти удивительные планы. Все — в пределах достижимого. Ибо любовь — настоящая любовь — способна преодолеть любые преграды. Ты представляешь ту жизнь, какую хотел бы вести. Счастливую жизнь. Полноценную. С человеком, который готов делить с тобой радости и невзгоды, который любит тебя так же сильно, как ты его. Вас связывает любовь, основанная на глубоком взаимном желании. На страсти. Вас связывает обоюдный интерес ко всему, что есть на свете. Это была бы моя жизнь с Сарой: мы так хотели, чтобы придуманная нами сказка… а потом сделали все возможное, чтобы она не сбылась.

Ричард умолк. Я взяла его за руку.

— Отец узнал? — наконец спросила я.

— Вы поразительно проницательны. Я подал заявление в полдесятка вузов. В Айову — это самый престижный университет, где всегда большой конкурс в магистратуру, — я не попал, зато меня приняли в Мичиган, Висконсин, Виргинию, Беркли — выбирай не хочу. Мы с Сарой остановили свой выбор на Мичиганском университете. Его магистратура по программе обучения писательскому мастерству по престижности считалась второй в стране, а Анн-Арбор был замечательным университетским городом. Подруга Сары работала там старшим библиотекарем, и она сообщила, что в картотечном отделе есть вакансии. Все складывалось как нельзя лучше. Вот оно, наше ближайшее будущее. Наша совместная жизнь. Я даже снова стал писать. Новый рассказ о человеке, который не может заставить себя положить конец своему неудачному браку, хотя понимает, что этот брак убивает его. По сути, это был рассказ о моих родителях — об отце, который злился на меня, на весь свет, о матери, которая своей холодностью и безразличием подпитывала его злобу. Одно могу сказать в ее защиту: она видела, что отец давит на меня, развивает во мне комплекс вины, и поэтому сама никогда меня не критиковала. Просто держалась холодно и отстраненно. Подавая заявления в разные вузы, мы с Сарой указывали ее домашний адрес в Брансуике. После того как меня приняли в Мичиганский университет — на условиях лишь частичной оплаты обучения, между прочим, — администрация университета запросила мой официальный почтовый адрес. Я указал в анкете свой домашний адрес в Бате, но в прилагаемой записке попросил, чтобы всю корреспонденцию присылали на прежний адрес в Брансуике. Конечно, отец обо всем узнал. Но, будучи коварным интриганом, скрывал это от меня несколько недель. Потом однажды, когда я собирался поехать в Брансуик и провести выходные с Сарой, он попросил меня зайти к нему в кабинет. Едва я сел в кресло напротив его стола, он начал — тихим таким голосом, каким он обычно говорил, когда был зол и хотел запугать, глубоко ранить. «Мне все известно, — зашипел он. — Про твои планы поехать в Мичиган, чтобы получить никому не нужный диплом писателя. Мне известно про твой роман с той замужней гарпией из Брансуика. Известно, что она намерена переехать с тобой в Анн-Арбор. Я знаю все про ее мужа-педераста. Знаю, как зовут его любовника из Гарварда. И знаю, что, если слухи об этом пойдут по городу, на нашу семью ляжет клеймо позора, что конечно же навредит и нашей фирме». Я слушал его молча, хотя меня прошиб холодный пот, как обычно бывает, когда тебя охватывает страх. У отца был приятель-полицейский, и я подумал, что, наверно, это он наводил справки по просьбе отца. Он так много всего знал о Саре, даже то, что она лишь недавно сообщила мне… что делала аборт, когда училась в Радклиффе… У него на нее было целое досье. И не забывайте: в конце семидесятых гомосексуализм все еще считался чем-то неприличным. Как выразился отец: «В Боудене царят свободомыслие и терпимость к подобным вещам. Однако парень пока еще не зачислен в штат. Подумай, что будет, если пройдет слух о том, что у его жены двадцатитрехлетний любовник, а сам профессор по выходным живет с мужчиной… Работу, может, он и не потеряет, но уж наверняка станет героем скандальной газетной статьи. Как думаешь, нужна колледжу такая огласка?..» Тут уж я встал, сказал отцу, что он сволочь. А он улыбнулся и заявил, что, если я сейчас выйду за дверь, больше он мне не позволит переступить порог его дома, что для него и для матери я умру. Мой ответ? «Пусть будет так». Я вышел за дверь, а он, чуть повысив голос, крикнул вдогонку: «Через неделю ты вернешься и будешь вымаливать мое прощение». Мама, как оказалось, стояла под дверью его кабинета — наверняка по приказу отца — и все слышала. Глаза ее наполнились слезами… и это у моей мамы, которая сроду не показывала своих чувств. Было ясно, что она потрясена услышанным. «Не поступай так с нами, — тихо произнесла она, подавив душераздирающий всхлип. — Ты попался на удочку коварной обольстительницы. Ты погубишь себя». Но я протиснулся мимо нее и пошел к выходу. «Ты убиваешь меня», — крикнула она мне вслед. Но я уже был на автопилоте. Помню, сел в свой автомобиль и помчался в Брансуик. В состоянии шока ввалился домой к Саре. Стал рассказывать ей о том, что случилось. В какой-то момент она прервала меня, дала выпить виски. Молча выслушав мой ужасный рассказ о шантаже, она подошла ко мне, обняла и сказала: «Ты только теперь начинаешь жить по-настоящему. Потому что наконец-то ушел от своего подлого тирана». В ту ночь я глаз не сомкнул. Меня раздирало чувство вины. И также тревожило, что отец исполнит свою угрозу и разоблачит нас всех. Сара успокаивала меня, уверяя, что завтра же она поговорит с мужем и они дадут моему отцу сокрушительный отпор, если тот, как и обещал, попытается испортить жизнь им обоим. Ее слова меня успокоили. Но в последующие дни я впал в глубокую депрессию. Возбуждение, что владело мною после того, как я бросил вызов отцу, улеглось. Я осознал, что, по сути, отрезал себя от родителей, что я теперь сирота. Сара, видя мое состояние, предложила, чтобы я проанализировал сложившуюся ситуацию с психологом. Вот еще глупости, помнится, подумал я тогда. Коупленды не изливают душу психотерапевтам. Я был непоколебим в своей решимости шагать вперед. Хотя был страшно напуган. Теперь у меня было много свободного времени — поскольку я остался без работы, а в Мичиган мне предстояло уехать лишь через четыре месяца, — но оказалось, что в этот сложный переходный период я не способен делать то, что должен был делать: писать. Меня покинуло вдохновение. Я не мог написать ни строчки. Абсолютное творческое бессилие. Словно отец наложил на меня проклятие, лишил меня способности делать то единственное, что, я знал, могло бы вытащить меня из его щупальцев. Если честно, творческий тупик — это внутреннее состояние. Некоторым писателям случается переживать тяжелейший творческий кризис. А я, амбициозный новичок? Испугался настолько, что впал в ступор вселенского масштаба. И затем — coup de grace. [46] Мама осуществила свою угрозу. Нет, она не умерла. Ее разбил паралич. На три недели она утратила способность говорить и двигаться. Об этом по телефону сообщил мне отец. Он плакал, а отец мой никогда не плакал. Он велел мне мчаться в Медицинский центр штата Мэн, ибо была вероятность, что до ночи она не доживет. Сказал, что я должен быть там, что он нуждается во мне. Меня объял ужас. Это я во всем виноват. Я убил ее. Сара твердила мне, что я передергиваю факты: эмоциональное расстройство не вызывает паралич, и, в любом случае, не отец ли спровоцировал это потрясение? И если я помчусь к нему… Разумеется, она не пыталась помешать мне увидеться с матерью. Она просто предупредила о том, что меня ждет, если я прощу отца. «Он расплачется у тебя на плече, скажет, что любит тебя и был не прав, выставив тебя из дома. Потом будет умолять, чтобы ты вернулся „хоть ненадолго“, на год отложил учебу. А вернувшись к нему, ты уже никогда не вырвешься из его когтей. Он об этом позаботится. И ты, как это ни прискорбно, пойдешь у него на поводу, прекрасно понимая, что сам роешь себе могилу. И одним из последствий этого ужасного решения будет то, что ты потеряешь меня». Как всегда, Сара сказала все это исключительно спокойным тоном. Но я был настолько подавлен из-за болезни матери… уверен, что она слегла из-за меня. В общем, я помчался в больницу и упал в распростертые объятия отца. Будучи невероятно начитанной женщиной, Сара четко понимала подоплеку вещей. Умела разглядеть подтекст, таивший в себе эмоциональный шантаж самого дурного свойства. Все, что она предсказывала, сбылось. Через неделю я вернулся на работу в фирму отца. Через две недели написал в Мичиганский университет, попросив предоставить мне отсрочку на год в связи с болезнью матери. Через три недели я получил письмо от Сары. Она из тех женщин, кто не любит мелодраматические финалы и предпочитает класть конец любовным отношениям эпистолярным способом, распространенным в XIX веке. Я точно помню ее слова: «Это начало большого горя для нас обоих. Потому что мы любили друг друга. Потому что нам выпала возможность изменить свою жизнь. Уверяю тебя, о своем решении ты будешь сожалеть до конца своих дней».