Я пошел к дому.
Алкаши стояли у ограды снаружи, возбужденно что-то
обсуждали. К бутылке они уже успели изрядно приложиться. Я помахал им рукой, и
они торопливо двинулись прочь.
А что должны были совершить они? Какие неудобные кому-то
поступки, что выкинуло их из жизни простым и надежным способом даже без сладкой
пилюли функциональности?
Не знаю и уже не узнаю.
Я больше не творю чудеса.
Я никогда не смогу изменить мир.
Но я могу отстоять свое последнее право, единственное,
которое есть у человека, — право быть собой. Право возделывать свой сад.
— И мне дороже боль и тлен, — сказал я, вспоминая
Землю-шестнадцать, где мне уже никогда не побывать. Теперь у меня только одна
Земля. — И редкий, горький миг блаженства, чем бесконечный рабский плен
дарованного совершенства!
Когда я вернулся домой, то у порога меня ждала огромная лужа
и смущенный, но уверенный в своей правоте Кешью. Что ж, каждый протестует как
может.
Я не стал его ругать.