Марьяшка лежала недвижимо, глядя ему прямо в глаза. Десмонду
показалось, что она глядит с выражением бесконечного изумления, словно не
понимает, кто он и что намерен делать с нею. Конечно, она удивлена, что милорд
намерен заняться любовью днем. Но ему осточертело чувствовать себя воришкой в
постели. Кто сможет осудить его, за что? Если он хочет эту женщину так, как в
жизни никого не хотел, с этим придется смириться всякому, кто не желает стать
его врагом. Он загнал «лорда Маккола» с его английским пуританством подальше в
недра души – сейчас сделать это было легче легкого! – и, подхватив девушку
под бедра, повлек ее к себе, медленно проникая в нее и пытаясь отдалить
судороги страсти. Но стоило ее жарким недрам принять возбужденную плоть, как
Десмонд понял: медленную любовь он оставит до другого раза.
Она все так же неотрывно глядела ему в глаза, губы дрожали,
и Десмонд наблюдал, как наслаждение подчиняет ее себе. Чудилось, их слившиеся
взоры тоже предаются любви, и в том, что они сейчас не таились друг от друга,
было нечто такое, что привело Десмонда в неистовство. Никогда еще он не
завершал соитие так стремительно! Чудилось, вся сила его хлынула в разверстые
женские недра, сливаясь со встречным потоком. Где-то на обочине сознания
мелькнуло подобие страха: не всего ли себя он отдал сейчас? осталась ли в нем
хоть капля, из которой возродится новая река жизни? Тело девушки билось,
металось на постели, в то время как глаза выражали прежнее безграничное
изумление, а рот дрожал так, словно слова изнутри бились в стиснутые губы.
Изнемогая, Десмонд рухнул на нее, простерся в блаженном
бессилии… и в это время, совладав наконец с голосом, Марьяшка слабо, тоненько
выкрикнула:
– Оставьте меня, сударь, вы с ума сошли?!
Честь лорда Маккола
– Сэр, ради бога… – Капитану Вильямсу очень хотелось
схватиться за голову и хорошенько ее потрясти. Может быть, тогда все
взбаламученные мысли его пришли бы наконец в порядок и жизнь сделалась бы такой
же спокойной, каким было море накануне отправления из Кале… пока внезапный
шторм не взбаламутил и его, и этого странного пассажира.
Шторм, впрочем, улегся так же внезапно, как и возник, а вот
приступ безумия, овладевший лордом Макколом, что-то затягивался. И поэтому
больше, чем свою голову, капитану Вильямсу хотелось бы потрясти сейчас этого
молодого человека, чтобы наконец вразумить его. Впрочем, Маккол и так выглядел
потрясенным, даже чересчур.
– Сэр, послушайте, – начал с самого начала капитан
Вильямс, на всякий случай убирая руки за спину, чтобы не дать себе впасть в
искушение. – Подумайте о своем положении в обществе. Вы происходите из
родовитой, почтенной семьи, вы – граф, вы – лорд.
– Я всего лишь один год – лорд, а уже двадцать пять –
подданный ее величества британской королевы, – буркнул пассажир.
– Да неужели вы почтете себя обязанным?.. – Капитан
едва не задохнулся в отчаянии. – Сэр, я не понимаю вас!
– Я не могу поступить иначе, – тихо проговорил лорд
Маккол. – Она назвала меня подлецом – видит бог, у нее есть все основания
так говорить!
Капитан поглядел задумчиво:
– Вы, помнится, рассказывали, будто в России непокорным
слугам… р-раз! – и нет головы?
Лорд Маккол помолчал, потом, криво усмехнувшись, молвил:
– Ну, я наплел всяких баек, чтобы убедить вас взять нас с
нею на борт. Правда лишь в том, что я роковым образом вмешался в судьбу этой
несчастной, и теперь честь моя требует, чтобы я искупил свою вину перед ней.
Капитан Вильямс задумался. Мрачный взор молодого человека не
на шутку встревожил его. О боже, с таким богатством, внешностью, знатностью…
Воистину, жизнь этого человека могла бы стать подтверждением слов Вольтера:
«Земной рай там, где я». А вместо этого… Чудилось, за спиною лорда стоит некая
черная тень, и это она требует от него столь непомерной жертвы. Неужели честь –
это кровожадный африканский жрец, рассекающий грудь жертвы, чтобы вынуть из нее
живое сердце и поднести его на золотом блюде низкому, недостойному, алчному
существу?
Впрочем, Вильямс – истый англичанин – не хуже Десмонда
понимал, что самый суровый суд, которому подвергается когда-либо джентльмен,
это суд его собственной совести. Если для лорда Маккола это и в самом деле
вопрос чести – или смерти, как он уверяет, капитан исполнит требуемое. Но
все-таки он сделал еще одну попытку образумить молодого человека, предложив в
заключение разговора:
– А нельзя ли, сэр, подождать до прибытия в Дувр? Там вы
отыщете более компетентных людей… В конце концов, остался какой-нибудь час
пути, ничто нам более не угрожает, шторм улегся…
– Не лукавьте, капитан! Вы прекрасно знаете, что на море
полный штиль, мы стоим на месте, и неведомо, когда паруса наши вновь наполнятся
попутным ветром, – укорил Маккол. – Кроме того, я сообщил о своем
прибытии, меня будут встречать, и я не желаю подвергнуть бедную женщину новым
унижениям в присутствии слуг. Они и подозревать не должны о ее прежнем
двусмысленном положении! Они сразу должны видеть в ней… – Он поперхнулся
словом. – Разумеется, я не могу принудить вас, могу только просить…
– Ах, боже мой! – только что не взвыл добросердечный
капитан, осознав полнейшую тщетность своих усилий. – Бог с вами! Вы меня
убедили, сэр. Ведите, ведите ее сюда, да поскорее…
Маккол не двинулся с места. Его опущенное лицо
вспыхнуло. – Не могли бы вы пойти со мной в каюту, – чуть ли не
умоляюще шепнул он. – Там, на берегу, я тотчас пошлю по лавкам, но пока…
Вильямс понял. Маккол не хотел, чтобы кто-то увидел это
злосчастное существо, которому выпала такая счастливая карта, в отрепьях.
«Зачем, зачем я дал себя уговорить и взял их на борт? –
подумал он в отчаянии. – Тогда они бы не попали в шторм, от которого
достопочтенный лорд спятил!»
Но ничего уже нельзя было вернуть назад, и сказать было
нечего, кроме как буркнуть уныло:
– Ну пойдемте, коли вы уже решились…
«Погубить себя», – добавил капитан мысленно и, достав
из шкафчика толстую книгу в кожаном переплете, выбрался из каюты на вольный
воздух, стремясь как можно скорее сложить с себя тягостную обязанность.
* * *
Едва услышав исполненный возмущения возглас: «Оставьте меня,
сударь, вы с ума сошли?!» – Десмонд почуял неладное и, вскочив с постели,
растерянно замер перед распростертой девушкой, пристально вглядываясь в лицо,
сделавшееся вдруг совсем иным, гневным и от этого незнакомым. Его еще не ослабелое
орудие вызывающе торчало вперед, и, бросив на него растерянный взгляд, девушка
съежилась, закрыла лицо руками.