— Нет.
— Что, простите?
— Я сказал: нет. В принципе подобные истины каждый постигает сам, наедине с собственной душой. Однако, друг мой, поскольку ваше участие в решении этой проблемы ест ничто иное, как мой заказ… Вас, кстати, не коробит такая постановка?
— Ничуть. Вы могли бы даже сказать, что снова приобрели меня со всеми потрохами на некоторое, неопределенное пока, время, однако ж за вполне определенные деньги. Так что слушаю и повинуюсь.
— Так вот. Коль скоро в этой истории вы представляете мои интересы, прошу, а вернее — требую, действовать, исходя из моих представлений о природе этого явления. А они категорически исключают любую мистику. Это понятно?
— Вполне. И если однажды пред моими очами возник-|нет самолично валашский господарь Влад Пронзатель с кровавой пеной на губах, я уведомлю его о строго материалистической позиции моего работодателя и попрошу освободить дорогу.
— Вы меня поняли.
— Для пущей убедительности я, пожалуй, попрошу у него визитку. Это не будет амикошонством?
— Не знаю. Он все же аристократ, причем очень голубых кровей. Рискните.
— Я так и сделаю… Итак! Это, как я понимаю, все по части устных инструкций?
— Подборка прочей информации ждет вас в самолете — думаю, чтива хватит до самого Бухареста. Там нет, по-моему, только одного заключения экспертов. Я получил его буквально накануне вашего приезда.
— Что-то принципиальное?
— До сего момента экспертиза придерживалась той точки зрения, что повреждения кожного покрова в районе сонных артерий, иными словами — надрезы, из которых вытекала кровь, сделаны тонким, острым инструментом, ножом или…
— Я предполагал скальпель.
— Да, я помню. Так вот. Микрочастицы, которые удалось обнаружить позже… указывают на естественное происхождение материала…
— Речь идет о зубах?
— Скорее о ногтях. Вернее, ногте, очень прочном и очень остром.
— Да-а-а… Приятное известие в дорогу. Главное, обнадеживающее. Нет, знаете, я все-таки наберусь наглости и попрошу у него визитку…
Розовая дымка рассвета еще лежала на тихой воде.
Недовольно вздыхало невыспавшееся море — на пустынном причале Мармариса было холодно, ветрено и сыро.
В этот час, плавно скользя по зеленой, грязной у берега, воде, красавица яхта отдала швартовы, заняв свое постоянное место у причала.
Можно было спорить на что угодно — никто или почти никто в порту не заметил ее короткого отсутствия этой ночью.
Большой лимузин в ожидании пассажира давно уже нес вахту на причале.
Спущены были сходни — два расторопных матроса в который раз старательно протирали узкие перила.
Ожидание затягивалось.
Двое мужчин наконец появились на палубе.
— Итак, главное — кто? И дальнейшая цепочка — зачем, как далеко готов идти, каких захочет отступных? Возможно, вопрос проще решить, вообще не вступая в переговоры? Череп — это разумеется. Однако в качестве приложения к основному вопросу. И вот еще что… Тоже — главное. Может быть, даже самое главное в вашей миссии. Кем бы он или они в конце концов ни оказались, я хочу, чтобы вы ясно и безусловно вложили в их головы одну только мысль, Костас: я не отступлю. Ибо я вообще никогда не отступаю. Но договориться со мной можно. Всегда. Об этом тоже не следует забывать.
— Я буду гибким.
— Лучше — мудрым.
Торжественный лимузин наконец отправился в путь. Бесконечная череда нарядных яхт тянулась вдоль причала.
Но Костас с неожиданным вниманием разглядывал только одну.
Ту, что почти скрылась из глаз.
Оказалось, ночь была проведена на судне, имя которого было ему неизвестно.
Странно и даже невежливо, пожалуй, но почему-то он не спросил об этом у хозяина.
И никакая мелочь, помеченная именем яхты — пепельница, полотенце или салфетка в столовой, — не попалась ему на глаза.
Зато теперь он знал точно.
Яхта звалась «Ахерон».
«Это что-то из мифологии», — сонно подумал Костас.
Ночь прошла за разговором, и — видит Бог! — это был не самый легкий разговор в жизни Костаса Катакаподиса.
«И по-моему, что-то страшное…»
Но — что?
Память хранила молчание.
Не дождавшись ответа, Костас задремал, раскинувшись на просторном сиденье машины.
Бесконечная тайна
— Пурпурная? Да, черт побери — согласен! — звучит красиво! И притягательно. Для таких экзальтированных особ, как наша Лиля. Кстати, прости уж, но раз мы тут вот так, по-свойски… позволю неджентльменский вопрос. Я прав насчет нашей Лили? Ты, конечно же, переспал с ней, и, надо думать, не раз?
— Тебя это действительно интересует?
— Интересует! Браво. Очень точная формулировка. Меня это действительно интересует, но не более. Так что можешь отвечать смело, без реверансов в сторону моей оскорбленной чести.
— Без реверансов: еще нет. Хотя, откровенно говоря, подумываю…
— Спеши! И не откладывай надолго. Иначе попадешь в список безнадежных дебилов, педерастов или импотентов. На выбор.
— Но почему?
— Потому что Лиля, ничтоже сумняшеся, делит всю мужскую половину человечества на похотливых мерзавцев с жирными руками…
— Это про Мону Лизу, я помню.
— Да-да, именно про нее. Так вот, похотливые мерзавцы одинаково плотоядно тянут свои жирные руки и к Моне, и к Лиле. Сиречь — желают немедленно затащить в постель.
— Мону — тоже?
— Про то мне неведомо. Но Лилю — всенепременно.
— Я понял: та половина, которая жирные руки не тянет…
— Правильно: состоит из дебилов, педерастов и импотентов.
— Ты ставишь меня в такое положение, что выбора просто не остается.
— Поторопись. Но помни: потом ты будешь всю жизнь чисто и возвышенно ее любить, ибо… В общем, на твоем сиром и убогом пути впервые явится ангел чистой красоты.
— И что?
— Ничего, можешь не беспокоиться. Это продлится недолго. Зато потом — и это главное! — всю оставшуюся жизнь ты обречен страдать и помнить. Помнить и страдать. Будешь приставать — будет рассказывать про Мону Лизу, не будешь — иногда будет звать, чтобы напомнить о себе. И все, собственно. Она безвредная по сути.
— То есть все эти вечные любови — только у нее в голове?
— Ну, может, еще в задушевной беседе с какой-нибудь такой же ангелоподобной…