Она кладет на стол библиотечную книгу, берет другую и, нахмурив брови, мешкает в нерешительности.
– Постой, это же твоя лупа, верно? – спрашивает она. – И зачем здесь фонарик? И зеркало?
– Мы просто играли, – говорит Кит.
– Но ты же знаешь, здесь играть нельзя. Почему вы не идете на улицу?
Кит молча сует лупу в карман. Мы молча возвращаем фонарик и зеркало на место. Кит открывает входную дверь, я оборачиваюсь. С порога гостиной мать Кита по-прежнему внимательно наблюдает за нами; наше поведение интересует ее ничуть не меньше, чем ее поведение – нас.
Все в мире разом переменилось, да так, что невозможно ни вообразить, ни достоверно восстановить в памяти.
Итак, мы, как было велено, играем на улице.
Теперь, глядя назад сквозь коридор лет, я не исключаю, что это был просто очередной поворотный пункт в той истории. Все могло сложиться совсем по-иному, если бы матери Кита не взбрело на ум отправить нас из дому. Мы поднялись бы опять в детскую и там, в безмятежном упорядоченном мирке нормальных игрушек, обсудили бы наше сногсшибательное открытие. Но вне дома у нас есть лишь одно-единственное место, где мы можем разговаривать, не опасаясь, что нас увидят или услышат; однако, чтобы туда попасть, надо пересечь невидимую границу, за которой – другая, никому не известная страна.
Если раздвинуть – надо только знать где – густую растительность, бывшую некогда живой изгородью перед домом мисс Даррант, то под ветками, словно по низкому тоннелю, можно проползти в более просторный тайник, вырубленный нами в самой чащобе. Полом служит голая твердая земля. В тайнике царит зеленый полумрак. Даже дождь почти не проникает сквозь густую листву. Здесь нас не увидит ни одна живая душа. Далеко позади остались фотографии в серебряных рамках и шоколадная паста.
Позапрошлым летом мы разбили здесь базовый лагерь, разрабатывали планы всевозможных экспедиций в африканские джунгли и спасались от канадской конной полиции. Прошлым летом устроили здесь засаду, чтобы наблюдать за птицами. А теперь тут будет штаб куда более серьезной операции.
Кит сидит на земле, скрестив ноги, упершись локтями в колени и обхватив ладонями голову. Я сижу напротив, точно так же скрестив ноги; мелкие прутики колют спину, болтающиеся на паутинках крохотные насекомые путаются в волосах и падают мне за шиворот, но я почти ничего не замечаю. Рот мой, наверно, опять полуоткрыт; я покорно жду указаний Кита: как нам все это понимать и что делать.
Сейчас мне очень трудно восстановить обуревавшие меня в ту минуту чувства, сложные и грандиозные. Более всего, должно быть, меня поражает как раз их грандиозность. После того как многие дни и годы проходили в ничтожных страхах и скуке, в мелких докучливых занятиях и обидах, на нас вдруг сваливается явление большой значимости. Нам доверено, необычайно важное задание. Мы должны защитить нашу родину от врагов. И я понимаю, что при задании такого масштаба неизбежны страшные трудности и мучительные душевные конфликты. Мне приоткрывается глубинная суть вещей, мрачная и печальная.
Острее прежнего я сознаю, какая честь для меня – дружба с Китом. В моих глазах его родители вырастают до героев какого-нибудь древнего эпоса: благородный отец и предательница-мать разыгрывают извечный конфликт между добром и злом, светом и тьмой. А теперь самой судьбой Киту предназначено стать рядом с ними и поддержать честь одного, наказав другую за бесчестье. Мне тоже отведена в этой истории отдельная роль, пусть и скромная: роль верного вассала и оруженосца, без которого герою не обойтись.
Кажется, я даже понимаю, что Кит не только один из главных участников событий, которые мы въяве переживаем. Каким-то непостижимым образом он же и творит эти события. Он и раньше проделывал нечто подобное – достаточно вспомнить хотя бы убийства, совершенные мистером Гортом, или строительство межконтинентальной железной дороги и подземного хода между нашими домами. В каждом из этих случаев Кит произносил слова, и все выходило по его словам. Он рассказывал историю, и история оживала. Но прежде ни одна история не становилась взаправдашней, по-настоящему взаправдашной. А в этот раз…
Я сижу, уставившись на Кита, и жду, что он объявит мне, как нам действовать в этом рискованном приключении, в которое он нас втравил. Он сидит, уставившись в землю; погруженный в свои мысли, он явно позабыл о моем существовании. Такое с ним случается, и тогда он, как и его отец, в упор меня не видит.
Между тем в числе прочих обязанностей оруженосец должен бестолковыми советами подстегивать фантазию сюзерена.
– Может, рассказать все твоему папе?
В ответ – молчание. И я понимаю почему: ведь, едва выпалив свой вопрос, я уже представляю себе, что за таким шагом воспоследует. Мысленно вижу, как мы приближаемся к отцу Кита, который, насвистывая, работает в саду. Ждем, что он обернется или смолкнет, чтобы перевести дух. Ни того, ни другого не происходит. Кит вынужден подать голос:
– Папочка, мы со Стивеном читали мамин дневник…
Немыслимо!
– Или сообщить в полицию? – делаю я новую попытку.
Правда, едва ли я представляю себе, как это осуществить практически. Никакого опыта общения с полицией у меня нет, я понятия не имею, где в случае необходимости искать полицейских. Полицейские ведь появляются сами собой, они медленно идут мимо магазинов или медленно едут на велосипеде по мостовой. И тут – щелк! В моем воображении услужливо появляется полицейский, он медленно катит по улице.
– Извините, – вежливо обращается к нему Кит; я же молча стою за спиной товарища.
Полицейский останавливает велосипед, опускает ногу на землю – как в тот день возле дома тети Ди – и недоверчиво смотрит на нас с Китом. Точно так же он смотрел на ребятишек, восторженно бежавших в тот день рядом с его велосипедом.
– Моя мать, – начинает Кит, – она…
Но больше никакие слова на ум не идут. Как такое вымолвить, да еще полицейскому? Во всяком случае, Кит по-прежнему молчит.
– Можно написать анонимное письмо мистеру Макафи, – не унимаюсь я.
Время от времени, к вечеру или по выходным, мистер Макафи превращается в полицейского, только на голове у него почему-то не шлем, а плоская фуражка с кокардой. Зато мы знаем, где его найти – в соседнем с Китом доме. Однажды мы уже сочиняли ему анонимное письмо, перечислив факты, изобличающие мистера Горта. Собственноручно, измененным почерком Кит сообщил «Мистеру Мокаффи», что мы обнаружили четыре человеческих позвонка. Пока, правда, незаметно, чтобы мистеру Горту грозил арест.
Но вот Кит выходит из оцепенения. Нашарив сзади замаскированный ветками плоский камень, достает из-под него ключ. Сбоку спрятан черный жестяной сундучок с зазубренными краями, найденный в развалинах дома мисс Даррант. Сундучок заперт на висячий замочек, его мне подарили в день рождения для велосипеда. Кит отпирает сундучок и кладет наш журнал наблюдений поверх всякой всячины, которую мы аккуратнейшим образом, как нормальные игрушки Кита, храним в нашей сокровищнице. Там лежит кусок искореженного серого металла от сбитого немецкого самолета, огрызок цветного карандаша, с одного конца синего, с другого – красного; таким обычно пользуются учителя при проверке письменных работ. Карандаш, как и сундучок, был обнаружен на пожарище, где сгорела жизнь мисс Даррант. Еще там лежат свечной огарок и коробок спичек, четыре боевых патрона двадцать второго калибра, выменянных Китом в школе на модель танка, и британский государственный флаг, который мы вешаем над сундучком в День империи
[2]
и в день рождения короля.