Услышав имя влиятельного родственника Миллесимо, Екатерина
насторожилась, села прямее. Отец словно и не заметил, что силы к ней
возвращаются, – продолжал причитать:
– А ты тоже хороша! При такой красоте, при воспитании
иноземном, при уме своем могла бы ох какую жар-птицу за хвост ухватить! Нет,
разменяла злато на медяки. Дивлюсь я тебе, в кого такая неразумная уродилась?
Думал, моя дочь, а по всему видно теперь, что мамкина. Девка-дура – она и есть
дура-девка, что тут еще скажешь?
– Что вы про господина Вратислава молвить изволили,
батюшка? – с трудом шевеля онемевшими губами. – Из-за кого брат Иван
с ним стакнулся? Из-за какого графчика?
– Как это – из-за какого? – остро глянул на нее
князь Алексей Григорьевич. – Да из-за этого твоего… рыжего-пегого, ни дна
ему ни покрышки!
У Елизаветы перехватило дыхание. Рыжим, а иногда пегим отец
с насмешкой называл Миллесимо – с тех пор, как твердо положил себе разлучить с
ним дочь.
– Разве не слыхала? Отдай, говоришь, меня за него, а
ведь он нынче пятки смазывает, деру дать готовится, не чает, как голову унести
после того, как удумал покушение на государеву особу!
Екатерина чуть опять не рухнула навзничь – так задрожали
руки, на которые она опиралась.
– Да ладно опять глазки закатывать! –
пренебрежительно хмыкнул Алексей Григорьевич. – Жить небось охота, вот и
увязывает вещички. Ему сейчас не до тебя, дурехи доверчивой. Сама посуди, как
он у государя будет дозволения на ваш брак просить, коли земля у него под
ногами горит ярым пламенем? Да и самому Вратиславу, после того, как он нос драл
перед Остерманом и строил из себя невесть что, во дворец с какой бы то ни было
просьбою соваться нет никакого резону. Поэтому про Миллесимо забудь, и чем
скорей, тем лучше.
Екатерина присмотрелась к Алексею Григорьевичу. Она ничего
не слышала о случившемся с Миллесимо и мало что поняла в словах отца, однако,
хорошо зная его нрав и повадки, не усомнилась: он подстроил какую-то
невероятную пакость ненавистному австрияку. Такую пакость, последствия которой
могут быть воистину необратимы. Пожалуй, теперь и впрямь невозможно устроить
тихий и незаметный брак согрешившей дочери с ее соблазнителем.
Но если так – поспешил папенька со своими придумками. Ведь
позор падет не только на голову Екатерины, но коснется всего семейства
Долгоруких!
– Что ж мне, в отхожее место ребеночка рожать? –
грубо спросила Екатерина – и злорадно хмыкнула, увидав, как перекосило отца,
никак не ожидавшего от своей изнеженной, манерной дочери этаких
словечек. – Или бабку найдешь надежную – такую, чтоб помалкивала о позоре
княжеской дочери?
– Балда ты балдовина, – покачал головой
отец. – Самое бы лучшее – до тех пор тебя охаживать вожжами по голой
заднице, пока ублюдка не скинешь. Уж и не знаю, почему не кликну Стельку. Ты
хоть понимаешь, что сама себе жизнь изломала? Понимаешь или нет? Миллесимо – теперь
нуль без палочки. После того, как из-за его дурости дело чуть ли до драки не
дошло, на нем крест не только Вратислав, но и все австрияки поставили. Вернется
в Вену – думаешь, будет там при императорском дворе блистать? Как бы не так!
Зашлют его в родовое имение, и будет там твой рыжий-пегий винищем от злости
наливаться, горюя о загубленной карьере. Охота с таким человеком вязаться, в
глуши богемской себя хоронить, когда у ног твоих весь мир мог бы
лежать-полеживать?
– Ну, батюшка, теперь делать нечего, так или нет? –
зло бросила Екатерина, пытаясь подняться, но головокружение тотчас вынудило ее
снова сесть. – Либо мне плод вытравливать, либо ублюдка рожать, либо тебе
с Вратиславом мириться, а мне – замуж за Миллесимо идти. Вот и выбирай, что
лучше.
Она ожидала новой вспышки отцовского гнева, однако голос его
звучал на удивление спокойно.
– Ты, гляжу, только до трех считать умеешь, –
проговорил Алексей Григорьевич. – А жаль. Это ведь только в сказках у
богатыря три дороги: направо пойти – убиту быти, налево пойти – коня потеряти,
прямо пойти – обратной дороги не обрести. А на самом деле всегда есть четвертый
путь.
– Это какой же? – подозрительно спросила
Екатерина.
– Да такой. Прямо с этого места, с росстаней,
воротиться назад – туда, откуда пустился в странствие. И сделать вид, что
никуда не ездил вовсе. Кумекаешь?
Княжна Екатерина долго смотрела в темные, живые глаза отца,
размышляя, правильно ли поняла его. Наверное, правильно, однако как же он себе
это мыслит: сделать вид, будто ничего не произошло? Екатерина хмыкнула. Для нее
давно были прозрачны отцовские намерения: толкнуть ее в постель к
мальчишке-государю, которому после такой оказии ничего не останется, как
жениться на соблазненной им девушке. И Екатерина, право слово, порою приходила
в такую ярость от его заметной холодности и слишком явной увлеченности этой
деревенщиной, Дашкой Воронихиной, что и впрямь была бы готова его соблазнить.
Только вот в чем загвоздка: император нипочем не поверит, что был у нее первым.
И правильно сделает. Никто на его месте не поверил бы!
– Ты, батюшка, небось позабыл, что с девкою бывает,
когда она в первый раз к мужчине в постель ложится? – спросила она с той
же грубой откровенностью, немыслимой в разговоре с отцом еще в самое недавнее
время, но вполне естественной теперь.
Да, время недомолвок между ними прошло. Теперь они – как два
воина, которые стоят спина к спине и прикрывают друг друга в битве. Полягут
замертво – так оба. Ну а ежели повезет, то победят – тоже вдвоем.
– Девства потерянного мне ни за какие деньги не вернуть.
А рисковать, надеясь, что он ничего не заметит, – глупо, глупее некуда.
Чай, он уже стольких девок распочал, что не проведешь на мякине-то.
– На мякине, девонька, только старого воробья не
проведешь, – усмехнулся отец. – А такого-то желторотого птенца –
очень даже запросто. Напоить покрепче, а потом… сама знаешь, ночью все кошки
серы. И ежели мужик видит поутру в своей постели бабенку, разве может он
усомниться, что именно с нею всю-то ноченьку кохался-миловался, а не с какой-то
другой?
– Надо еще, чтобы та, другая, согласилась, –
протянула задумчиво Екатерина. – Чтоб согласилась и чтоб целая была, да
еще чтоб глянулась ему.
– Чтоб целая и чтоб ему по нраву – такая у нас есть, ты
ее хорошо знаешь, – деловито молвил князь. – А вот насчет согласия ее
– тут дело посложнее будет. Не сомневаюсь, предложишь ей это – потом
стонов-воплей не оберешься. Ни за какие коврижки не согласится! Кабы с ней так
вышло, как со Стелькою: и отказу ни в чем не дает, и не помнит ничего, что
было. Кабы нам такого зелья раздобыть, коим Стельку опаивали!