Врач же, с его поблескивающим пенсне, весьма весел. Он, однако, укоряет меня в том, что я продолжаю писать; мне следует спать, отдыхать. Он подозревает, что я потихоньку опять склоняюсь к депрессии. Прекратить писать невозможно, говорю я ему. Он читает отрывок о Симби и спрашивает: почему, если я так ненавижу женщин, я вообще когда-либо женился. Наоборот, говорю я, я люблю их. Но их любви немного побаиваюсь, потому что мне не нравится молоко. Я женился на Наталье, потому что она, единственная из всех женщин, меня не любила. Она одна не восторгалась моей поэзией. «Мне скучно от твоих стихов, Пушкин», – сказала она однажды.
– Вы себе не представляете, какой музыкой это для меня прозвучало, – продолжал я. – Наталья желает лишь приятно проводить время, носить красивую одежду, доводя меня до нищеты, и ходить на балы. В голове у нее нет ни единой мысли, и это тоже драгоценно. Какое восхитительное отличие от всех остальных женщин с их серьезными, продуманными письмами и суждениями! Кроме того, Наталья красива, как Нева, и я от нее никогда не устаю. Сестра ее, Александра, невзрачна, к тому же она косит. Она любит и мои стихи, и меня. А еще она, в отличие от сестры, очень чувственна, и от случая к случаю я ей вставляю. Вставлять ей, доктор, одно удовольствие, но куда большее удовольствие – смотреть на Наталью.
Охваченный дрожью, уже после полудня, я встаю и одеваюсь, сижу какое-то время на палубе. Туман рассеялся. Погода бодрит, но слишком уж холодно. Я возвращаюсь в каюту и наливаю себе стакан горячего чаю.
Уже стемнело, когда Наталья вернулась с бала. Тихонько сняв накидку, она, очевидно, хотела раздеться, не беспокоя меня, но я с трудом поднялся с койки.
– Весело было? – спросил я ее.
– Все было прекрасно, Пушкин. Но было бы еще лучше, если бы ты смог туда поехать.
Бедное дитя, как она старается говорить правильные вещи.
– Да, мне тоже очень жаль. Досадно, что и Дантес не смог быть там сегодня. Он составил бы тебе компанию.
Она промолчала. Я слышал потрескивание гребня, ныряющего в ее такие прекрасные, такие длинные светло-каштановые волосы. Затем она, с той же легкостью, что и я, проговорила:
– Нет, на самом деле он приезжал. Пробыл там с час.
Сквозь меня потоком прошла волнующая боль. Я закурил сигарету (хотя после предыдущей полчаса еще не миновали) и почувствовал, как дрожат пальцы.
– Он танцевал с тобой?
– Нет, разумеется! Как тебе в голову такое пришло?
Я почувствовал облегчение и разочарование.
– А почему бы и нет? Вполне могла бы с ним потанцевать. Я тебе доверяю.
Ее гребень продолжал потрескивать, проходя сквозь волосы.
– Только не после того, как он себя вел: не давал мне проходу, расстраивал тебя, всем своим видом как будто пытался заставить окружающих подумать, будто между нами что-то есть. Я постаралась держаться от него подальше.
– Вряд ли ему это понравилось.
– Ну да, опять пялил на меня глаза. Уж этот его трагический взгляд побитой собаки!
Она принялась раздеваться. Тело ее никогда не переставало меня волновать. Ее груди были такими, каким я воображал себе Арарат. Я коснулся ее руки, когда она проходила мимо, направляясь к гардеробу.
– Я устала, Пушкин, – сказала она.
– Просто полежи рядом пару минут.
Ее вздох выдавал раздражение, но она скользнула под простыню и улеглась рядом. У меня начался один из приступов дрожи, однако ее плоть не давала мне тепла. Я целовал ее, а ее губы, как обычно, оставались холодны и безответны.
– Сколько раз целовал тебя он? – спросил я. Я непроизвольно глотнул, зная, что она терпеть не может подобных разговоров, но будучи не в силах удержаться.
– Я же сказала, мы даже почти не говорили.
– Нет, я имею в виду – прежде.
– Ох, да не помню я!
– Должна же хоть приблизительно.
В раздражении она отодвинула свои губы от моих.
– Я не могу помнить такие дурацкие подробности. Какое это имеет значение? Не часто. Раза три-четыре, по-моему.
– Раньше ты говорила, что только дважды.
– Может быть, и так. Все зависит от того, что понимать под поцелуем.
Я положил ладонь на ее левую грудь.
– А сколько раз он трогал тебя вот здесь?
Я снова непроизвольно глотнул. Она не ответила.
Ее ноги оставались сомкнутыми, когда я провел рукою меж ними. Между бедер она была холодна, как русалка, и еще раз сказала, что очень устала. Но немного погодя она все же раскрылась, давая мне войти. Я двигался в ней в такт скрипучему раскачиванию корабля. Она оставалась холодной как камень, и я был рад этому.
– Ты уверена, что он ни разу тебе не вставлял? – спросил я.
Ответом было презрительное молчание.
– Я чувствую его на твоих губах.
– Чепуха.
– Нутром чую. Ты знаешь это. Уверен, что он целовал тебя сегодня.
Она ничего не сказала, и я повторил обвинение.
– Что ты ко мне пристал? Что ты хочешь, чтобы я сказала? Ладно, так и быть: он меня целовал.
На гребне ревности и радости я настолько потерял самообладание, что едва не кончил. Я вовремя спохватился и все-таки выпростался из нее.
– Это всего лишь слова, – сказал я дрожащим голосом.
– Нет, это правда, если хочешь знать. Он танцевал со мной и целовал меня.
– Ты имеешь в виду – в щечку, по-братски?
– Нет, в губы. И долго.
– Надеюсь… надеюсь, твои губы были закрыты…
– Нет, я их раскрыла!
– Он целовал тебя у всех на виду?
– Да. Ему безразлично, знает ли кто о том, что он меня любит.
– И тебе это было безразлично?
– Да, и мне.
– Потому что ты любишь его?
– Да. Потому что я люблю его. Безумно, если желаешь знать.
Я трепетал от радости. Впервые я добился от нее правды. Я вошел в нее яростным толчком, желая разорвать ее пополам – лгунью! Шлюху! Но она оставалась спокойной.
– А ты хотела бы, чтобы это он сейчас тебе вдувал?
– Да, очень хотела бы, чтобы это был он.
– И тогда бы ты не была такой безответной?
– Нет… О нет!
– А он вдувал тебе или нет?
– Нет.
Я был зол на нее, она меня разочаровала, хоть я и вздохнул с облегчением, потому что ее голос звучал правдиво. Она добавила:
– Но он хочет. Сегодня я ему сказала, что была бы не прочь, когда бы не супружеский обет.
– Я разрешаю, – сказал я. – И хочу этого. В следующий раз соглашайся.