Жестяные игрушки - читать онлайн книгу. Автор: Энсон Кэмерон cтр.№ 35

* * *

— Ну… когда я был маленьким, это выглядело провинциальнее, что ли. Но в общем… ммм… такое вот место, — говорю я ей.

— …твою мать. — Ей очень хочется, чтобы я это понял.

— Ну, в общем, вот здесь я вырос.

— Все это очень мило, — говорит она. — И здесь вам сдали карты, которыми вы играете в свою жизнь. Но на получасовую портретную зарисовку жидковато. Я хочу сказать, мне не хотелось бы вас разочаровывать, но это не та натура, на которой хорошо лепить документальный материал. — Она снова смотрит на север. Потом на юг. — Поверьте мне на слово, Хантер, это пустошь. Это лишенный ценности мухосранск. Я вполне могла остаться в Муни-мать-его-за-ногу-Пондз и снять там то же самое. Я рассказываю историю деревенского детства, и для этого мне нужна хоть какая-то панорама. Немного земли. Может, даже немного скота. Но в любом случае снятую против часовой стрелки панораму сельской провинции. Под гитару Рая Кудера. — Она берет меня за локоть. — Скажите, Хантер, а холмы у вас здесь есть? — интересуется она. — Я не могу охватить местность, если снимать не с возвышенности. Разве только забраться на городскую водокачку — я делала это раз на столетие Джерилдери, и в результате разбила камеру стоимостью тринадцать тысяч баксов и сломала ногу оператору. Так как… насчет холмов? — Она смотрит на меня, выжидающе изогнув бровь.

Я высвобождаю свой локоть.

— Есть Дуки, — говорю я. — Миль восемнадцать отсюда к востоку. Вулканические такие холмы.

— Идеально, — говорит она своему оператору, парню по имени Энди, одетому в одни шорты, если не считать рыжего хвоста на затылке и съемочной амуниции.

— По коням, — говорит она. — Едем в эти Дуки.

— Постойте-ка, — говорю я. — Я там был раз в жизни, и то недолго. Так что в качестве места, где прошло мое детство, это не годится.

— Фильм не может быть слишком буквальным, Хантер. Если ты хочешь показать аборигенство, тебе придется дать мне кусок сельской местности, чтобы с ним работать. Киноязык условен по сути.

— Я не хочу никакого аборигенства. Я в жизни не делал ничего аборигенского, разве что лез в драку, когда кто-нибудь называл меня черным тем-то и тем-то. Ублюдком, или засранцем, или еще чем-нибудь в этом роде. И это было здесь… в этом городе.

Она смотрит на меня и кивает, словно ее осенило.

— О’кей, — говорит она мне. — О’кей, — говорит она Эндрю. — Начнем с «Ко-Мне» прямо здесь, на главной улице. Пусть наш талант идет на камеру. Ставь штатив сюда, объективом вдоль улицы… вот сюда. Какая это сторона света? — спрашивает она у меня.

— Север.

— Север. Проследи, чтобы в кадр попали все эти забегаловки на вынос, Энди. Чем больше, тем веселей. И кабак этот жуткий. — Она имеет в виду «Викторию».

Энди привинчивает свой «Бета-Кам» к штативу и прилипает к видоискателю, уставив объектив на север вдоль Уиндем-стрит. При этом он издает негромкие, явно неодобрительные звуки губами и носом.

— У меня вращающиеся вывески бликуют, Лорен, — сообщает он.

— Это же австралийский буш, Энди. Солнечное сияние — это как финальная рифма. Засветка — неотъемлемая часть рассказа, — говорит она.

— Ну, придется ставить фильтр, а то у «Бараньих Ребер» вид, как будто их жгли напалмом.

— Ну, фильтр так фильтр, — соглашается она.

Люди начинают бросать свои повседневные дела, и вокруг нас постепенно собирается толпа. Лорин называет меня «талантом». Она ведет меня и Джастину, своего звукооператора, на север по Уиндем-стрит и, пройдя метров двадцать пять, рисует мелом на тротуаре букву «X».

— Вот, Тини, — говорит она Джастине. — Эта «X» для таланта, не для тебя, — Джастина несет на плече высокочувствительный микрофон, и его похожий на плюшевую собачку конец собрал пыль и паутину со всех маркиз над витринами от микроавтобуса до этого места. Она останавливается, подкручивает пару верньеров на микшере, который висит у нее на поясе, и говорит: «Заметано». Мы проходим еще метров двадцать пять, и Лорин разворачивает меня за локоть лицом к камере и говорит: «Отсюда». Она рисует на тротуаре еще одну «X». Потом вытягивает руку и ладонью указывает мне линию, по которой я должен идти к Энди. Не то чтобы идти — скорее, брести. Она делает ладонью виляющее движение в направлении Энди, который навинчивает на свой объектив светофильтр. — Идти, размышляя на ходу. О’кей? Руки в брюки. Вспоминая что-то. Оглядываясь по сторонам, узнавая места своего детства. На камеру не смотреть. Так до той «X», что рядом с Тини, — до тех пор пойдет музон… или дикторский текст. Когда дойдете до «X», я хочу, чтобы вы посмотрели в камеру и рассказали нам что-нибудь про свое детство. Так, пару предложений. Ничего слишком уж потрясающего. Все, что хотите. О’кей?

— Какого рода?

— Что-нибудь случайное. Чуть-чуть горечи, если сможете. Мы пока пару минут настраиваться будем. Вот вам как раз время подумать.

Она возвращается к камере, и они с Энди машут руками, и складывают пальцы рамкой, и прицеливаются ею в меня, и отгоняют Джастину в сторону, из кадра, и в конце концов она вытягивает руки, и высокочувствительный микрофон, конец которого напоминает плюшевую собачку, повисает над «X», около которой я должен как бы случайно произнести что-то, что именно — я еще не решил.

— Начинайте идти, когда я крикну: «Мотор!», — кричит она мне. — Мы почти готовы. Ждем только, когда светофор сменит цвет на зеленый. Уличное движение — это кстати. Это хороший фон.

Светофор меняет цвет на зеленый, и грузовики, возвращающиеся из Мельбурна в Куинсленд, взревывают моторами, и Лоренс кричит мне: «Мотор!» — и Энди: «Камера пошла!» — и тот отзывается: «Идет», и я бреду по направлению к камере, и задумчиво глазею на серые и зеленые платья в витрине салона готовой одежды Томпсона, и когда добредаю до «X», где мне полагается как бы случайно сказать что-то, смотрю в камеру и говорю ей: «В общем-то это был не худший город для детства… с учетом всех обстоятельств». И она приоткрывает рот, словно чтобы спросить: «Правда?» — и говорит Энди: «Стоп».

Она подходит ко мне, и берет меня за руку, и держит ее так, словно мы влюблены друг в друга, и ведет меня к дальней «X» для новой попытки. Что мне в общем-то нравится, потому что она вполне ничего собой, и весь день с утра демонстрирует все проявления гетеросексуальности, несмотря на шесть женских имен, вытатуированных на ее левой ляжке. Отчего меня на пару секунд посещает захватывающая мысль о сексе с женщиной, на ляжке которой вытатуированы имена шестерых женщин, погибших в огне.

Мысль о сексе с другой женщиной наводит меня на мысль: почему не звонит Кимико? Звонок не реже раза в три дня, такой у нас с ней уговор. Бугенвилль? Что за место это такое — Бугенвилль? Место, где всякого и каждого угощают жареной свининой? Или место, где еще помнят Вторую Мировую и где о японцах думают только плохо?

— Ага, это ничего, — говорит Лорин. — Но на этот раз мне хотелось бы видеть больше удивления в вашем взгляде. Нет, не удивления. Недовольства, что ли. Можете изобразить недовольство? Как будто вас забавляет и разочаровывает разом что-то такое, что вы здесь видите.