Невидимая дева - читать онлайн книгу. Автор: Татьяна Толстая cтр.№ 78

Тут же старшие придумали, что Марфа – мужчина, а зовут его Конон, и он скрывается в нашем доме, потому что в его прошлом – темные пятна. Старшие читали Конан Дойля.

Марфконна жила в кухне и в комнаты без надобности не входила.

Встав у притолоки в столовой, не переступая порога, спрашивала маму: «Суп женить будем?» Женить означало разбавлять загустевший вчерашний суп кипятком, чтобы супа стало больше.

«Ну давайте, что ли, разбавим…»

«Хы-ыххх! Хозяин русский, а суп – жидок!» – шутила Марфа.

Целый день проводила она у плиты, а еще ходила по магазинам, варила белье в зеленом тридцатилитровом котле, таскала в мешке дрова из подвала. Вот она вваливается в дверь, согнувшись, шатаясь, дерюжный мешок за плечами; с грохотом сваливает дрова на пол; в дверь за ней входит морозный пар – на лестнице холодно, и нас гонят из коридора.

Дрова нужны для дровяной колонки в ванной: коричневая, круглая, она нагревала и воду, и комнату. Еще воду грели на плите на кухне, Марфа таскала ведра и тазы. Через ванну перекидывали доски, на них ставился коричневый, как колонка, эмалированный кувшин для ополаскивания, пузырь с жидким дегтярным мылом; разложены были мочало – то, которое на колу, – и жесткая люфа.

Все это Марфа презирала – моются в своей грязи – и сама ходила париться в баню, – туда, выше по Карповке, к монастырю Иоанна Кронштадского. Она вообще нас презирала, не любила, я это чувствовала. А зачем ей было нас любить? Она не была членом семьи, как няня.

Няня спала в комнате с детьми, а Марфа – на кухне, в комнате для прислуги. Фомин и Левинсон решили, что трех квадратных метров для прислуги хватит. Много ли человеку земли нужно? Для красоты они проделали в стене длинную прорезь – лежачее конструктивистское окошко.

В комнатку вмещалось узкое ложе на одного высокого жилистого человека, – будь то беглый Конон или неласковая лысая Марфа, – круглый стол и белый буфет. Еще там был встроенный в стену шкаф, набитый скатертями, запасными столовыми приборами и всяким полезным хламом. Из шкафа, если распахнуть дверцу, вылетал одуряюще прекрасный запах сушеных грибов – они там тоже хранились, нанизанные на нитку.

Все это отделялось от кухни раскладными фанерными белыми дверями. На ночь двери затворялись.

Ничего своего у Марфы не было, только чемодан. Ничего ей не принадлежало, – ни шкаф, ни буфет, ни стол, ни кровать. Ей принадлежало лишь пра– во лежать ночью горизонтально, угрюмо глядя на конструктивистскую оконную щель, мутно-белую в июне, черную – в январе. У других и того не было.

Няню утром ждали дети – розовые, хмурые, теплые, заспанные. Марфу – котлы, дрова, авоськи, дуршлаг, фарш. Каждому свое, золотко. Такая наша планида.

Свое утешение у Марфконны, впрочем, было: на протяжении многих лет она утаивала от мамы, что майонезные баночки тоже имеют залоговую цену, – мама это как-то упустила из виду, витая в облаках. Майонезная баночка стоила три копейки, пол-литровая банка из-под томатного соуса, который и няня и Марфа упорно называли просто «красный», – пять. Литровая – десять. Молочная бутылка – пятнадцать копеек. Сколько давали за трехлитровую банку, даже подумать страшно, но ее как раз никто бы и не сдал, она была нужна для варенья и для маринованных грибов.

За бутылки Марфа отчитывалась, а за майонезные-то баночки – нет. Прикарманивала сдачу. Думаю, за годы у нее образовался хороший припек к зарплате, составлявшей, вроде бы, тридцать рублей.

Няня тоже получала тридцатник. Но у нее все время занимали деньги, а потом и вообще забыли платить. Так она и жила без денег, на одну «пензию». Когда же ей платили, она упорно тратила эти деньги на нас же: скупала крупы, горох, сушила черные сухари и прятала в наволочках по шкафам, – а Фомин и Левинсон понаделали много встроенных шкафов, в каждой комнате по шкафу. Мама все время натыкалась на нянины заначки; помню, как она открыла дверцы белого кухонного буфета, и там стопкой, словно десертные тарелки, лежало штук десять ватрушек. Ватрушка стоила много: пятьдесят две копейки.

– Няня! Ну что ж ты делаешь, этого же никто не съест!

– А если война? – сердито говорила няня.

Они были во всем противоположны, и телом, и духом: няня – маленькая, пышноволосая, надежная, верная; ради детей она проползла бы тысячу верст, кормя их кусками своего тела; Марфа, я думаю, – живи мы в 1918 году – перерезала бы горла спящим, подожгла бы квартиру и, бесшумно перекинувшись через забор, бежала в степи, в овраги, к махновцам, на юг, выбросила бы головной платок, выбросила юбку, натянула штаны, обрила бы десять волосин с желтого своего черепа, в одно ухо вставила бы цыганскую серьгу, сделанную из папиной запонки, и гуляла бы по-вдоль бывшей черты оседлости, громя еврейские местечки и прославившись как Конон-каин, пока не нашли бы в овражке ее окоченевший труп с торчащими, вытянутыми, сухими лошадиными ногами.