Гаврош вытолкнулся из тайного прикрова и поплыл наперерез. Мне оставалось только беспомощно наблюдать из своего неожиданного укрытия, как лихорадочно погоняет Гаврош лодку, рассыпая вороха брызг, сгорбившись на нашести, будто ястреб, как, полуобернувшись, поначалу испуганно встрепенулся Зулус, а потом стал лихорадочно сметывать сети с рыбою в ладный, крашенный в голубую краску челнок с надписью по борту «Тоша», и, видя, что убегать поздно, стал поначалу неохотно, лениво угребаться в сторону, наверное, размышлял, что дальше делать и как выкручиваться из обстоятельств.
– Стой, стой, зараза! – заорал Гаврош, налегая на веселко: его непослушная душегубка шла тяжело, сваливаясь с борта на борт и зарываясь носом в воду. По днищу, еще больше сбивая остойчивость лодчонки, перекатывалась вода. – Стой, собака, стрелять буду!..
– Попробуй стрельни, идиот!.. Кишка тонка!.. – с веселой дрожью в голосе откликнулся Зулус. Каждое слово далеко отзывалось по реке.
– И стрельну, и стрельну!.. А ну суши весла!.. Поймаю, наручники вздену!..
– Не надорвись, гаденыш!..
Зулус, решившись утекать, наддал пуще накось заводи, стремясь уйти за темнеющую излуку, где Проня ветвилась на десятки проток и ручьевин, густо обнизанных камышами: там-то его не сыскать... Его длинный челн, задравши высоко нос, походил на пирогу. Весло о двух лопастях сновало в воздухе, как мотовильце у пряхи... Разве сладить Гаврошу с природным рукодельным мужиком, который и черта в гроб заколотит, и уху сварганит в резиновом сапоге, если припрет, и врагу своему бестрепетной рукою сунет в порты гранату. Пока все походило на вздорную игру, которую каждый хотел выиграть иль перетянуть на себя, оставшись при своих интересах. Как говорится в народе: «Украл, не поймали – Бог подал. Украл, поймали – судьба подвела». Я следил за погонею, и мои симпатии сметывались то к Гаврошу, то к суровому афганцу. Мне было жаль обоих, и было непонятно, отчего с таким непокорством и злом сродники вели эту вражду.
Уже развиднелось, солнышко умылось, накатив на вершины поречных дубрав, отражение его слепяще вспыхнуло в реке, будто всплыл со дна слиток кипящей мартеновской стали, небо очистилось от ночного туска, день обещался быть добрым. Согласие и мир насылал Господь на землю, а эти двое природных людей, не слушая Спасителя своего, зачем-то отчаянно ратились в худых душах, не ведая любви... Кто-то наверху, начальствующий, сочинил для русских безнадежные, гибельные обстоятельства, и они, заплутавшие и покинутые, обреченные на тоскливое выживание, разделенные властью на две супротивные стороны, уже сами должны были искать выхода.
Что-то обоюдотемное творилось на моих глазах, но я не мог рассудить, заставить враждующих опамятоваться, ибо сам, как стреноженный, застыл на травяном клоче, судорожно ухватившись за черемуховый сук.
– Ну, проклятый Зулус, перед Богом ответишь на праведном суде! – вдруг нелепо вскричал Гаврош, прежде никогда не осенивший лба, не вспоминавший библейских заповедей и навряд ли знавший их. И что вдруг нашло на егеря? Из каких нетей всплыло сокровенное, что мы прячем, таим в себе от людей на крайний случай?
Сквозь кружево листвы я увидел, как Гаврощ, с досадою бросив в лодку весло, нагнулся за ружьем, ухватил за шейку приклада, резко потянул к себе, чтобы выстрелить навскидку... Может, в воздух, лишь для острастки, чтобы Зулус испугался и бросил дурить? Ведь с властями не шутят... Дальше совершалось что-то непоправимое, как в замедленном кино...
Гаврош напрасно торопился, он был слишком возбужден и рассержен, а злость в таких случаях – дурной помощник: это дьявола каприз, и не иначе. Куда бы делся от него Зулус, да еще при свидетеле?
Валкая посудина качнулась, ружье споткнулось стволами о дощатый набой и, описав дугу, вылетело из рук за борт. Гаврош подался следом, пытаясь перехватить, и душегубка перевернулась. Гаврош вскинулся над водою, в отчаянии вздернул руки, будто погрозил Зулусу, еще раза два показывалась в реке голова, вдруг откуда-то подул ветер, лодку запарусило и скрыло тонущего от меня. Зулус, смоля цигарку, наклонился над бортом, всматривался в Проню, будто подгадывал, откуда появится егерь, чтобы прижучить его веслом.
– Федор, спасай! – хрипло закричал я, Не сдержавшись, выскочил из скрытни и неожиданно по грудь ушел в лещевый омут. Возглас мой дрогнул от холода и дал петуха. – Ради бога, спаси! Весло хоть протяни, будь человеком!..
– Он не человек, а пес цепной, мент поганый... Даже хуже мента... Вот ты и плыви, вшивый профессор, и спасай, а я воды шибко боюся! – откликнулся Зулус. – Да, кажется, уже все, опоздали! – Голос его невольно осекся. – Спекся твой мент!
Зулус не удивился, увидев меня, и не напугался: зорким, схватчивым взглядом он, наверное, уже давно выследил и смеялся над нами.
– Как это я? Как? – бестолково кричал я, с ужасом понимая, что гибельно затягивает меня донный ил и бороденку мою уже подмочило.
– А так!.. Ныром!.. По дну камашами!..
Душегубка Гавроша, чернея просмоленным днищем, тем временем угодила на стрежь реки и скоро пропала из глаз.
3
Тем же утром приплыли деревенские мужики с кованой острозубой кошкой и выудили Гавроша. Даже не пришлось искать, как часто случается на реках, неводить утопленника, перехватывать сетями ниже по течению.
Из Москвы и Владимира прибыли три брата и сестра. Братья были сухие, горбоносые, с бритыми затылками и, несмотря на возраст, без седины. Молча сутулились на лавке у ветлы, смолили самосад. Табак был рощен еще покойным отцом, пыльными веничками висел на подволоке, и вот не поленились мужички, сползали на чердак, потом насекли горькой травки, и, закрутив козьи ножки величиной с самоварную трубу, сейчас деловито дымили, окутавшись клубами запашистой лешачьей дури. К родному дому привыкали... Сестра же Вера, сивенькая, с бледным, как опока, лицом, стремительно, без устали, так и шила по дому, ибо все заботы легли на нее... И ни слова раздражения иль упрека из уст на братовьев за их вальяжность, отстраненность от настигшего горя, их странную успокоенность. То один, то другой из мужиков вдруг наклонялись, совали руку под скамью, где стоял ящик с водкою, наполняли граненые стакашки и возглашали: «Ну, как ловко на золотой крючок ловить, и наживки не надо... За тех, кто нынче не с нами, кого Бог призвал». И всяк, кто проходил мимо, тоже причащались, прикладывали на грудь и шли дальше по своим делам.
«Ну хватит вам, мужики, пить-то... Еще налакаетесь... До времени пить – совесть губить, – осекала сестра, порою выскакивая на передызье и всматриваясь из-под ладони в зады деревни, куда должны были привезти Артема. – За Темкой хотите?.. Жил смешно и умер грешно. И вы такочки помрете с пьянки проклятой», – увещевала хлопотунья без всякой злобы, и голубенькие глазки ее, странно загораясь, пристально, с ощупкою, оглядывали каждого из братовьев, словно узнавали их черед на погост, и тут же наливались скорой слезою. Сестра всхлипывала жалостно, нос пипочкой краснел, старя женщину. Вера как бы опомнивалась тут же, утирала лицо передником и снова убегала в избу. Лишь с крыльца кричала: «Темку мне не проспите, караульщики!.. Слышьте? Темку не проспите».