Грех - читать онлайн книгу. Автор: Тадеуш Ружевич cтр.№ 50

Во время наших прогулок по «Запретному городу» [43] в Пекине, в одном из императорских дворцов нам показали выставку под названием «Четыре вредителя». Небольшой дворец в зелено-оранжевых тонах. Мы поднялись по белой каменной лестнице. Я остановился перед входом, чтобы еще раз взглянуть на прекрасные контуры здания, формой и цветом напоминавшего драгоценную шкатулку. Вдоль стены тянулась двойная линия орнамента, в котором переплетались элементы, до сих пор не встречавшиеся мне в китайской архитектуре и изобразительном искусстве. Я подошел ближе и обнаружил, что этот нарядный орнамент состоит из сотен, если не тысяч воробьиных крылышек. Крылышки были приклеены к стене и являлись своеобразным украшением выставочного павильона. Итак, это был враг номер один. Кампания по борьбе с воробьями охватила всю страну. За короткое время птицы были почти полностью уничтожены. «Так это ж воробушки, много ли они съедят зерна?» — попытались мы защитить бедняг, с врожденной польской симпатией к этим пернатым, которые для нас почти такой же символ родной земли, как аисты или белые орлы.

— Каждое зернышко драгоценно, — прозвучал вежливый и твердый ответ.

— Да ведь воробей, сколько же он…

— Были их несметные тучи, иногда они ухитрялись так выклевать рис, что ой-ой-ой!

— Ну и?

— Нет воробьев. В борьбе с ними принял участие весь народ.

— Но нам кажется, — пускаем мы в ход «ученые» доводы, — так могло нарушиться естественное равновесие в природе: если уничтожить птиц, растения будут съедены насекомыми. Воробьи ведь кормят своих птенцов гусеницами, червяками, личинками вредителей — и что ж?

— Гусениц и других вредителей мы собираем и уничтожаем сами, — последовал ответ.

— Ну да, — вздохнули мы.

Борьба началась одновременно во всей стране. В деревне и в городе.

В птиц не стреляли. С воробьями боролись изощренными, можно сказать, научными методами. Известно, что воробей может продержаться на лету ограниченное время, после чего он должен сесть и отдохнуть — если не отдохнет, сердце откажет, и птица замертво упадет на землю. Поэтому была поставлена задача: вспугивать птиц, не позволять им садиться и отдыхать. Народ вышел в поля и на улицы, забрался на крыши домов; на полях и на мостовых, на башнях и стенах, на ветках и балконах — повсюду были люди. Они размахивали полотнищами, привязанными к жердям, играли на разных инструментах, устраивали страшный шум. Это напоминало какой-то танец в сочетании с «кошачьим концертом», исполняемым на трубках, дудках и барабанах.

Выставочные залы были заполнены таблицами, диаграммами и цифрами, отображающими борьбу с четырьмя вредителями. Ну и, конечно, экспонатами. В первом зале на большом столе возвышалось некое сооружение, вроде пагоды. Эта пагода была сплошь облеплена головками воробьев. Головка за головкой, как кирпичик за кирпичиком. В следующем зале в большой стеклянной витрине можно было увидеть маленький макет деревенского двора с домиком и ведущей к нему лестницей. Эта лестница была извилистой, длинной и сложенной из серых палочек. Из палочек ли? — я наклонился над стеклом. Ступеньками служили крысиные хвосты. Из крысиных хвостов были также забор, крыша домика и многие другие постройки. В этом же зале было много экспонатов, изготовленных из крысиных шкурок. Стоял там сшитый из этих же шкурок ослик в натуральную величину. В зале грызунов мы воздержались от сентиментальных замечаний. Уничтожили мышей и крыс… Ну да. Колоссальный труд всего народа. Крысы разносили заразу, причиняли огромный вред. Население истребило крыс. Избавилось от чумы и холеры. Мы видели сотни разнообразных мышеловок и крысоловок. Кажется, во время борьбы с вредителями были изобретены тысячи таких ловушек. Каждый умелец совершенствовал их или придумывал новую, оригинальную конструкцию. Среди экспонатов мы увидели числа, многозначные числа, иллюстрирующие борьбу с «четырьмя вредителями».

— Что скажешь?

— Что тут можно сказать?

— Пытаюсь понять.

— Я тоже.

— Мне только в начале нашего путешествия что-то казалось понятным…

— Думаю, нужно время, чтобы сделать какие-то выводы.

— Ты так считаешь?

— Чего же ты хочешь, это другой мир.

— Другой.

Поезд, наш скорый поезд, мчался через «Срединное царство». На рассвете мы подъезжали к Пекину. Над плоским полем еще стелился туман. Ландшафт китайской равнины, тонкие контуры стоящих как бы обособленно деревьев. Поля — и уже пригороды Пекина. Какой-то сад или парк, единственная в своем роде прозрачность пейзажа, где все вычерчено очень точно, четко, несмотря на бледно-голубую дымку, холодную, поднимающуюся от земли. И там, среди этих немногочисленных деревьев, темный силуэт человека. Поезд снизил скорость, и эта картина какое-то время оставалась у нас перед глазами. Мне удалось разглядеть человека в синем парусиновом костюме. Он стоял между двумя деревцами. Вокруг, кроме него, не было живой души. Китаец делал гимнастические упражнения. В строгом порядке выполнял положенные движения. Я успел увидеть, как он приседает, встает, поднимается на цыпочки, выбрасывает вперед руки, исчезает в тумане.

Иногда меня спрашивают: ты в Америке был? А действительно, был ли я в Америке? Сперва я оказался в самолете «Сенкевич» Польских авиалиний, помню портрет писателя и вокруг надписи: «В пустыне и в дебрях», «Крестоносцы», «Трилогия», «Quo vadis». Разумеется, в голове тут же мелькнуло: а где «Без догмата»?.. И почему отсутствует «Семья Поланецких»? Неужто два этих названия не достойны венчать в самолете изображение писателя? Я сидел рядом с молоденькой особой. По ее словам, со «средним образованием», родом из Жешува. Через проход от нас о чем-то оживленно тараторила деревенского вида тетка. В кресле передо мной возвышался крупный молодой человек с импозантными баками в клетчатом пиджаке… с ним мы разглядывали проплывающие внизу облака, какие-то леса, озера… парень был слесарем, в Америку его пригласил двоюродный брат, но билет он купил за свои деньги… была еще пожилая дама в нелепой шляпке, в третий раз летевшая в Штаты… она то и дело смеялась и ела с завидным аппетитом. А кстати, чем нас кормили? Кажется, дали курицу. А может, кусок вареного мяса то ли с рожками, то ли с рисом? Еще ветчину, кексик, и яблоко, и шоколадку. Деревенская тетка рассказывала, что ее все отговаривали от поездки, но сестре, пригласившей ее погостить, недавно стукнуло восемьдесят, и вдруг они свидятся в последний раз… ей самой уже семьдесят шесть лет… старика своего оставила дома — за коровой ходить… может, лучше было ее продать? А как вы одна-то в Америке, справитесь? Вас кто-нибудь встретит? Да вроде должны… Агент будет ждать в аэропорту, из Нью-Йорка я лечу в Буффало, он меня посадит куда надо… Другие пассажиры? Не помню… во всяком случае, компания подобралась разношерстная, какую можно увидеть в рейсовом автобусе, едущем из Жешува в Краков, из Скерневице в Радом… Самолет летел. Бабка жаловалась на свои болячки. Девушка вначале помалкивала, но потом сообщила, что дома у нее остался жених и теперь она боится, что пока будет в отъезде, тот найдет себе другую… Я принялся просматривать наши газеты… Самолет совершил промежуточную посадку в Ирландии. Стоянка сорок минут. Ирландия зеленая и мокрая. В аэропорту полно киосков с разнообразным товаром: какие-то свитера, шарфы, шапки, кепки, куртки, трубки и т. п. Я примерил четыре клетчатых кепи, несколько бейсболок с длинными козырьками и лыжную шапочку. Купил одну открытку с осликами и одну с каким-то старинным замком. Послал в Варшаву и домой. Потом полетели дальше. Переставляли стрелки часов. Заполняли декларации для паспортного контроля в Америке. Еще что-то ели. Наконец около трех часов пополудни по американскому времени приземлились. Стоим в ожидании багажа. Таможенник спрашивает меня о чем-то. Я что-то отвечаю. Выхожу. Сразу за таможенной стойкой вижу встречающих — два знакомых лица и одно незнакомое. Незнакомая женщина приземистая, смуглая, довольно полная, средних лет. Это у нее мне предстоит прожить две недели. Я думал, американки все светловолосые, высокие, длинноногие, красивые, стройные и молодые. Не знаю, почему мне казалось, что все они как на подбор. Видно, виной тому глянцевые журналы и американские кинофильмы. Я аж мысленно крякнул с досады… почему-то именно мне должна была попасться маленькая, черненькая и не первой молодости… мы поздоровались… она говорила по-немецки, по-сербски и немного по-польски. Садимся в машину. В марках автомобилей я не разбираюсь, мне все равно, на чем ехать, лишь бы ехать. Почему-то я сильно расстроился — низенькая и черненькая… оказалось, у нее восемнадцатилетний сын. Она была вежлива, предупредительна, в общем, гостеприимная хозяйка… Даже лучше, что не «с обложки», а просто «из жизни»… но ведь мужчины любят помечтать. Едем из аэропорта. Мне заботливо напоминают, чтобы не прозевал Нью-Йорка — небоскребы на Манхаттене, — я не прозевал. Темные и светлые силуэты в дымке. Мы пробирались кружным путем, не через центр… в это время там сплошные пробки. Проехали мимо какого-то кладбища на склоне… там скребут небо, а здесь грызут землю. Разговорились о постановке «Непорочного марьяжа». Ну и как, хорошо получилось? В здешних условиях? А что слышно во Вроцлаве? Проехали километров пятнадцать… вроде бы Нью-Йорк кончился… хотя я не уверен. Что удалось увидеть по дороге? Нас обгоняли автомобили. Огромные. В каждом сидело по одному человеку… ну да, да, были и такие, где по нескольку человек, но в основном один только водитель. Огромные лимузины, которые жрут уйму бензина и развивают бешеную скорость… словом, малоэкономичные… да еще в разгар топливного кризиса. У этих машин мощные моторы, куча лошадиных сил, которые не используются… ну не знаю… по-видимому, это вопрос скорее психологический, вопрос престижа. На американских автострадах не чувствуется смрада выхлопных газов, какой смогом висит над Европой… Проехали еще пару десятков миль. Спустя два часа пересекаем Порт Джефферсон, где находится «Slavic. Cuit. Center» (и здание, в котором играют мою пьесу). Двухэтажные и одноэтажные домики, много белого — как в Теплице. [44] Большие «суперсамы», тоже двухэтажные, движение на улицах не скажешь, что оживленное, — и нигде ни собак, ни детей… Еще несколько миль оставляем позади. Дом, который станет моим домом на ближайшие две недели, стоит в лесу — в городке с очень характерным индейским названием… забыл, как бишь его… Въезжаем то ли в лес, то ли в парк (сложно определить), асфальтированные дорожки, прячущиеся за живой изгородью дома (виллы, как их у нас называют), и опять ни души, хотя, понятно, во всех домах живут. Другое дело, что на дворе декабрь… не май. Но декабрь теплый, зеленый, влажный. Снег неожиданно выпал двадцатого декабря — утром двадцать первого я должен был на машине ехать в Вашингтон… Много зелени. Ели… Пихты… кажется, платаны… глянцевые листья магнолий. А вот и дом. Встретить нас выбегает парень. Худощавый, темноволосый. Голова повязана цветастой косынкой, он напоминает мне индейца… но это сын моей хозяйки. Здоровается… по лестнице поднимаемся в мою комнатку. Помню, там было два окна, тахта, журнальный столик, стол. В окно видны ели, пихты, зелень. Меня спрашивают, поеду ли я на спектакль. Нет, не поеду. Отговариваюсь тем, что очень устал… чай пьем на кухне. Огромный, как шкаф, холодильник. Рядом другой, поменьше, подсобный… опять объясняю, что очень устал… смена часовых поясов, другой климат, долгий перелет… но все это, если честно, лишь полуправда. Нет, разумеется, я перелетел через Атлантический океан… но усталым себя чувствую меньше, чем после поездки в скором «Вроцлав — Краков»… нет, я не так уж устал, но сегодня на представление не пойду… обычное дело: внутреннее беспокойство и неуверенность пересилили любопытство… никогда до конца не уверен, действительно ли мне интересно, как поставили мою пьесу… кроме сомнений тут еще и смущение, которое не покидает меня, когда я слушаю написанные мною слова, произносимые актерами перед публикой (или просто при чтении вслух)… вдобавок, оказаться внезапно в толпе чужих лиц… только двое из занятых в спектакле актеров — поляки: Мать и Отец. Остальные роли исполняют американские артисты… Наконец меня оставляют в покое. Все собираются ехать в театр… на генеральную репетицию… софиты, костюмы… паренек показывает мне, где стоит телевизор — какую кнопку нажать… как включить… всего то ли 20, то ли 23 канала… самые лучшие программы на девятом и на тринадцатом… увидимся вечером, после спектакля… Остаюсь один… Уехали. Сажусь («счастливый») перед экраном. Третий канал, четвертый, пятый, тринадцатый, двадцатый… то и дело кручу переключатель… одна картинка догоняет другую… одна музыка сменяется другой… обрывки слов накладываются на другие слова… ненадолго задерживаюсь на одной из программ… но снова поддаюсь «обезьяньему» искушению и кручу, кручу… целый калейдоскоп картин и звуков. Изображение, кстати, не слишком отчетливое… как будто припорошенное снегом… ну и ладно… я продукт своего времени… не захотел оказаться в «гуще жизни» среди живых людей из плоти и крови… а ведь они меня ждали… зато с жадностью наблюдаю за круговертью теней, которые живут в «волшебном ящике» (через несколько дней я больно подвернул ногу и стал проводить у телевизора еще больше времени… ходить было трудно, поэтому я по нескольку часов кряду сидел перед экраном… ну да… можно сказать, что я неплохо познакомился с американским телевидением)… меня все еще тянуло переключаться на разные каналы, однако я уже был в состоянии посмотреть, к примеру, весь фильм целиком. Все куда-то неслось галопом: фильмы рекламы макаронных изделий горных лыж кремов лака для волос какие-то восхитительные женщины пели улетая в небо (те самые, которые в Америке должны были встречаться мне «на каждом шагу»)… потом бесконечные лотереи, горячие новости… честно говоря, у меня не возникало желания досмотреть что-либо до конца… эта карусель продолжалась круглосуточно… все появлялось одно из другого, как пузатые фигурки из матрешки, и так же исчезало… и опять улыбки… какие-то рейнджеры… дипломаты… шекспир… пылесосы… и смех… смех… улыбки обворожительные улыбки безупречно белые искусственные челюсти… мне вовсе не хотелось, чтобы полицейский поймал убийцу, любовник овладел любовницей… белозубый прерывает поцелуй и начинает расхваливать макароны мыло зубную пасту… я понял, что пожирает реальный мир… ничто ни с чем не связано, или, наоборот, все со всем, а потом можно свести счеты с жизнью допиться до чертиков убить кого-нибудь без всякой на то причины стать жертвой стать палачом; никто не в состоянии переварить таблетку, каковой является телевидение… я съел банан, выглянул в окно, обвел глазами картины на стенах и корешки книг… задремал… съел мандаринку… какой у нее был вкус? да такой же здесь в декабре 1975 года, как и в Китае осенью 1958-го… описать вкус… писатель-затворник один в четырех стенах отрезанный от всех изолированный в обитом пробкой замкнутом пространстве достиг верха совершенства в описании вкуса пирожного [45] … ну и что дальше… настоящий реализм… и что прикажете делать с таким необыкновенным даром… я съел мандаринку… они приехали из театра. О спектакле я их не спросил. Они сами стали рассказывать. Я притворялся, что меня интересует постановка моей пьесы… да ведь меня и пригласили сюда как автора. Публики набилось много. Присутствовали серьезные критики. Постановка удалась на славу. Все ждали тебя… тебя… то есть меня, пришлось быстро перевести в уме… так, значит, ждали меня. А я сижу здесь. Как ученый шимпанзе. И меня это больше не интересует. Честное благородное, я не какой-то там пьяница, но вынужден выпить рюмку-другую, чтобы появился интерес к тому, «что из этого вышло». Были некоторые трудности. Со светом с костюмами с музыкой с актерами. Завтра, слово даю, приду на спектакль… ну конечно… ведь я ведь мы. Все устали. У меня просто глаза слипаются. Виновата смена часовых поясов… сейчас же шесть часов утра… до завтра. И вот завтра. Сижу в театральной кафешке. Болтаем. Все вокруг болтают, в кафе и положено болтать. Что-то пьем. Я пью пиво. За спиной у меня осталось что-то огромное. Проникся ли я этим? Не знаю. Не помню. Огромное. Я видел. На следующий же день начал приставать к