Вилла Бель-Летра - читать онлайн книгу. Автор: Алан Черчесов cтр.№ 47

Расьоль прервал чтение, сложил из листка самолетик и с размаху пустил его по ветру.

— Пусть летит. Духу — духово. Надеюсь, его не продует… Нет спору: хорошо изъясняется наша подруга! Только любую цитату, Георгий, надо умело читать. Вглядитесь внимательней, и вы обнаружите, что в словах ее кроется ханжество. Она пеняет Тэну на его теорию и старается побольней уколоть, используя в качестве аргументов шпильки из разных шкатулок, инкрустированных то вязью религиозного лицемерия, то штамповкой салонного суесловия, то трафаретными оттисками справочников, то канцелярской печатью суда. Такая мешанина стилей малоубедительна и даже хуже: грешит против языка. Типично бабская логика — нащипать отовсюду по перышку, усеять перьями шляпку и выдавать ее за павлиний хвост. В старушке фон Реттау говорит здесь упрямая типографская дочь, привыкшая считать слова не смыслом, а тоннами. Конечно, братец Тэн был наивный чудак, но потуги Лиры мудрствовать мне, не скрою, прискорбны.

Суворов выслушал всю эскападу, глядя вполглаза на солнце. Спорить с Расьолем ему не хотелось: французу дай только повод злословить, и он в тебя вцепится, как макака в кокос. (Есть, говорят, такой способ ловли обезьян, кажется, в Индии: за решетку приманкой кладут кокос, обезьяна лезет лапой сквозь прутья, хватает орех, а вытащить лапу обратно не может — разжать пальцы не пускает жадность…)

— Расьоль, а кокосы вам по душе?

— К чему это? Собираетесь поднести очередную пустышку глубокомысленных парадоксов? Сами грызите свою скорлупу.

— Теперь я понял, Жан-Марк, за что вас любят женщины: вы капризны. Чуть что — надуваетесь. Рядом с вами в них разжигается инстинкт толерантных мамаш. Либо азарт укротительниц. В каком-то смысле вы для них — больше женщина, чем они для себя. Хотя и с усами. Что-то вроде подруги-дурнушки…

Расьоль хмыкнул:

— Эта «подружка» умеет их раззадорить получше угрюмого друга, наподобие вас. Представляю, как вам непросто дается оргазм: похоже, вы подобрались вплотную к последней стадии окисления. Того и гляди, заржавеете. Намажьтесь погуще кремом от солнца, не то к полудню совсем задубеете шкуркой. Что с вами, Суворов? Встряхнитесь! Взгляд у вас сегодня такой, будто вам прищемили ширинку. Так нельзя. Ну-ка, выбейте глазом искру! Те же женщины любят в нас взор победителя больше, чем тело атлета. Хотя, разумеется, любят по-разному — в зависимости от географической широты…

Интересно все же, размышлял мимо Суворов, отчего я порвал вдруг с Веснушкой? Спросил себя в тысячный раз. Но тысяча — цифра слишком большая, чтоб надеяться хоть на какой-то внятный ответ. Сколько он помнил себя, ему никогда не мешало наличие двух или более женщин одновременно. При условии, что они друг о друге не очень-то знали (или кто-то из них не знал о других чуточку меньше, чем все). Помимо Веснушки, женщин в его жизни в последние месяцы не было. Если, конечно, Лира фон Реттау не в счет… Но Лира фон Реттау — не в счет, а значит, впервые за долгие годы Суворов остался и вовсе без женщин. Причем по собственной воле. Странная, право же, месть за то, что в кои-то веки Веснушка вдруг от него отдалилась, не вынеся козней «географической широты». Трудное дело — перенесенье себя без любви…

Он знал за собой грешок похотливости — не той, что свербит, как чесотка, при виде любой подходящей натуры, а особого свойства — когда есть из чего составить сюжет. Чем он был изощренней, тем лучше. Доказательство — история со свояченицей. Сюда же — и случай с Веснушкой. Оба раза сюжет развивался не только в опасной близости от жены, но как бы из ее нутра, отчего впору было подозревать Суворова в противоестественном влечении к запутанным смыслами извращениям, в основе которых лежит пресловутый инцест. Но даже и этот инцест не исчерпывался банальным кровосмешением (с того момента, как Веснушка, презрев роль любовницы, поддержала его благоверную, они стали вроде как сестры), а был некой попыткой плотнее себя привязать, как к первопричине, все к той же жене. Такой вот инцест-навыворот. Покруче, чем в его дебютном рассказе… Так сказать, извращение самого извращения.

Впрочем, и это — ложь. Жена была лишь предлогом. На самом деле Суворов хотел привязаться к другому. Как бы громко и пошло оно ни звучало — к судьбе. Как бы громко и пошло оно ни звучало, судьба и была для него тем сюжетом, ради которого стоило, казня в себе слабость, ставить на кон свою совесть — лишь бы вкусить, наконец, хоть какую-то порцию подлинного, всамделишного существования, с его страхами, вздором, восторгом и омерзением. Однако в действительности это «вкусить» лучше всего получалось у Суворова на бумаге.

А значит, и тяга к сюжету судьбы — тоже ложь. Еще одно извращение извращения. Куда важнее для Суворова было не чувствовать, а видеть, как чувствуют, не страдать, а щупать изнанку страдания, не звенеть в груди сердцем, а знать, как глухо и сбивчиво сердце звенит. Не оттого ли, даже в минуты интимной близости, он никогда не умел отдаться полностью страсти, раствориться в ней без остатка, а всякий раз словно бы приподнимался над собой задумчивым, тягостным призраком, чтобы понаблюдать за апогеем той последней степени наслаждения, когда тело с душой, слившись в целое, даруют ни с чем не сравнимый экстаз — до тех пор не сравнимый, пока он не ляжет абзацем в какой-нибудь сцене всеядного и ненасытного романа? Такие абзацы у Суворова получались неплохо. Исходя из личного опыта, он готов был ручаться, что лучшие эротические живописания принадлежат перу тех, кто носил в себе тот же изъян. Возможно, самые лучшие — перу Лиры фон Реттау. Потому и склонялся к суждению Дарси о том, что графиня сохраняла свою непорочность вплоть до памятной ночи исчезновения…

Кстати, о Дарси: уж кто-кто, а он слеплен наверняка из того же, прокисшего, теста. Представить его без потерь одолевшим глубины оглушительного, безоглядного сладострастия — все равно что представить Расьоля целующимся с мужиком. А вот сам Расьоль — дело другое: этот, уж коли нырнет, доберется до самого дна. Да и пишет он явно похуже…

Самое время догадку проверить:

— Начнем с запада: американки?

Француз поразмыслил, сделал губами «па-па-па-па» и, скептически цыкнув, ответил:

— В постели ведут себя, как надзирательницы: невозможно расслабиться. Ощущение, будто всей семьей подглядывают за тобою в глазок. Одно неверное движение — станут лягаться и звонить 911. С американками трудно не оплошать…

— Англичанки?

— Те вроде получше, но тоже не сахар: чрезмерно стараются, словно бьются на убывание в дискотеке за награду в безалкогольный коктейль… Вы пропустили кубинок.

— Прошу прощения.

— Не просите: я тоже их пропустил. Хорошо бы успеть наверстать.

— Наверстаете. С вашими статями…

— Прозевали еще и ирландок. Вот где выносливость! Рыжие бестии делают это так же, как пляшут, — вприпрыжку и с гиканьем. На мой вкус, не хватает изящества: слишком много пьют пива и молока…

— А что же компатриотки?

— Француженки? Занимаются сексом, как и всем остальным, — экономно и томно, а потом еще всем своим видом дают вам понять, что осчастливили сверх всякой меры, хоть обычно не выполнят и полунормы. Короче, халтурят, точно поп-звезды под фонограмму. Считают, что их репутация должна говорить сама за себя. В общем — пшик…