Кристиан Ланг - человек без запаха - читать онлайн книгу. Автор: Чель Весте cтр.№ 19

— Но как… — начал он, — то есть где вы это делали? А потом, разве вам не было холодно?

— Я уже не помню, где именно, — уклончиво сказала Сарита, — это было давно.

— Не может быть! — сухо ответил Ланг. — Ты еще молодая, в твоей жизни нет еще никаких «давно». Давай рассказывай!

Их взгляды встретились, и Ланг заметил беспокойство и сладострастие в ее глазах. Но когда она заговорила, голос ее звучал невыразительно, почти равнодушно:

— Однажды — в парке за станцией метро Сэрнес. Я запомнила это место, потому что после этого у меня поднялась температура. В другой раз — на мысе Скатудден, в детском парке неподалеку от ледоколов.

Они шли молча. Ланг смотрел на черную воду реки и пытался переварить то, что услышал.

— Пожалуйста, не ревнуй, Кришан, — через некоторое время сказала Сарита. — Неужели ты ни в кого не влюблялся до беспамятства?

«В тебя! В тебя! В тебя!» — хотел закричать Ланг, но вместо этого пробормотал:

— Не знаю, может быть, в Анни, мою первую жену. Но мы никогда не занимались любовью в детском парке. — Он помолчал несколько секунд и добавил: — Значит, Миро зачат в снегу и стуже?

Сарита не ответила, она печально улыбнулась и, прислонившись к нему, сказала:

— Обними меня, пожалуйста.

Ланг обнял ее. Под тонким кожаным пальто ее тело казалось тощим и хрупким.

— Черт, но, если вы так любили друг друга, почему же тогда все кончилось? — не удержался Ланг.

— Мне было всего девятнадцать, когда родился Миро. Марко — двадцать. Мы пытались, но… — Сарита на мгновение замолчала, но потом продолжила: — Марко был слишком неугомонный. Водился с плохой компанией. Когда родился Миро, он служил в армии, там ему было хорошо. Вернувшись со службы, он на несколько месяцев успокоился. С Миро он обращался замечательно. Но потом вдруг стал пропадать — сначала он отсутствовал по нескольку дней, потом — неделями.

Сарита шла, опустив голову, и Ланг видел, что ей больно вспоминать все это. Но она продолжила:

— За день до того, как Миро исполнился год, Марко посадили за кражу и сбыт краденого. Ему дали семь месяцев, и я поняла, что мне придется справляться самой. Тогда я уже поступила в университет и хотела только учиться и заботиться о Миро. А Марко забил себе голову… всякой ерундой.

Они уже почти подошли к гостинице, и, когда Сарита замолчала, Ланг спросил:

— Чем именно?

— Марко всегда много читал, — ответила Сарита. — Он читает и газеты, и книги, но только понимает все по-своему. К тому же в тюрьме он с кем-то познакомился. Забил себе голову… разными политическими идеями. О цивилизациях, религиях и прочем. Как только мы расстались, он уехал.

— Что значит уехал? — не понял Ланг. — Куда?

— Уехал, — неохотно повторила Сарита, — уехал… воевать.

Ланг удивленно посмотрел на нее:

— Воевать? Ты хочешь сказать… на Балканы? В Боснию?

— Кажется, да, — ответила Сарита, — или в Хорватию. Это не важно. Он довольно скоро вернулся. Они… уж не знаю кто… они отослали его обратно.

— Но зачем?! — возмущенно воскликнул Ланг. — Какого черта обыкновенный финский парень, у которого есть маленький ребенок… Я не понимаю!

— Не знаю, — сказала Сарита. — Думаю, он хотел мне все объяснить, но я не стала слушать. Знаю только, его сильно задело, что его отослали обратно. Марко думает, будто он сильный и неуязвимый, он не понимает, что многие считают его психом.

— А ты? — спросил Ланг. — Ты тоже считаешь его психом?

— Иногда, — устало ответила Сарита. — Давай теперь поговорим о чем-нибудь другом. Я уже рассказала все, что хотела.

Ночью, в их последнюю ночь в гостинице, Ланг уже забыл, что бывший муж его любовницы когда-то хотел стать наемником. Зато мысль о том, как подростки Сарита и Марко занимались любовью в снегу, никак не давала ему покоя. И когда они легли, Ланг попросил Сариту рассказать, как это было, тогда, в парке в Сэрнесе, или в другой раз, недалеко от ледоколов. И Сарита согласилась. Она рассказала об облаках на черном зимнем небе, о теплом желтом свете, который падал из окон домов, стоявших неподалеку, а главное, о резком контрасте между уличным холодом и жарой, наслаждением и влагой внутри них. Они сливались воедино, превращались в один горячий комок, назло холоду и смерти, которые караулили их повсюду в темном и ветреном городе. И когда Сарита говорила все это, Ланг лежал рядом, слушал и по ее голосу понимал, что воспоминания возбуждают и заводят ее. Он слышал и видел, как она медленно ласкает себя под одеялом, и в эту минуту его охватило бешеное, необузданное желание. Такого непреодолимого влечения он еще никогда не испытывал — влечения тем более странного, что два дня они только и делали, что занимались любовью. Он откинул одеяло и прильнул к ней, а она, не раздумывая, приняла его. Потом Ланг будет помнить только то, что Сарита подняла ноги и развела их как можно шире; она стонала: «Ну же, давай!», и, как ни странно, говорил мне потом Ланг, в ту минуту он вовсе не чувствовал себя шутом, он существовал, он жил, он наполнял ее, ни секунды не думая о том, что Сарита, быть может, лежит под ним, кричит и стонет, но при этом смотрит в окошко на снежинки, которые падают на маленький город и поблескивают в свете фонарей.

Прежде чем позволить этому повествованию прийти к своему неизбежному заключению, я хотел бы в последний раз мысленно вернуться в годы нашей юности. Не знаю, зачем я это делаю, просто не могу иначе, хотя Ланг посмеялся бы надо мной и сказал, что я пребываю в плену собственных иллюзий. Он сказал бы, что мир, в котором мы росли, превратился в мираж, бесконечно далекий от нашей сегодняшней реальности, и потому утратил всякое значение для тех, кем мы стали. Но я думаю, Ланг ошибается и, наоборот, правы те, кто думает, что судьба каждого человека определяется временем его рождения. И хотя я знаю, что Ланг горячо бы протестовал и заявил, что я проецирую на него свои комплексы, что пишу о себе, а не о нем, я все равно полагаю, что сам Ланг не смог стать исключением из этого правила. К примеру, он недооценивал разрыв между в общем-то инертной, пассивной натурой Сариты и своим извечным стремлением к вызову, к победе. И, что еще важнее, он никогда не замечал пропасти, отделявшей отчаяние Марко от его собственного. Отчаяние Ланга коренилось в страхе, который он испытывал при мысли о том, что состарится, а опыт всей его жизни окажется никому не нужным, и страх этот знаком сегодня каждому взрослому представителю западной цивилизации. Но отчаяние Марко имело совсем другие корни, оно было гораздо более глубоким, диким, абсолютным — и потому опасным. И я, как человек, который знает Ланга с детских лет, с трудом верю в то, что он действительно ничего этого не замечал. А может быть, он видел опасность с самого начала, но не желал ничего менять? Напрашивается невольный вопрос: насколько сам Ланг понимал или чувствовал присутствие своей темной стороны? Или он осознал это уже потом, когда было слишком поздно, в ту ночь, когда он — дрожащий и мертвенно бледный — забирал меня на своей «селике» с площади Тэлё?