Рисовать Бога - читать онлайн книгу. Автор: Наталия Соколовская cтр.№ 14

Она ответила: «Рассматривала старую карту, и мне рассказывали».

От нашего пристанища было всюду рядом. В первый же день Рита повела меня к Мариинскому театру. Теперь он «имени С.М.Кирова».

Театр – нежная бирюза при архитектуре цирка: один из имперских сюрпризов. На недавней майской демонстрации видел плакат, который несли, высоко подняв на древках и растянув чуть не на всю ширину проспекта 25 Октября, двое красноармейцев: «Цирк – массам». Неужели это только мне таквидно.

На Петроградскую сторону, к дому, где Рита провела первые шесть лет жизни, мы шли по Кировскому мосту, а потом еще километра три по Кировскому же проспекту. Мы свернули на Большую Пушкарскую (наконец-то ласкающее слух, естественноеназвание), и наши с партийным деятелем пути разошлись.

Канонизация позавчерашнего покойника выглядит, пожалуй, пристойнее канонизации вполне живых людей, что происходит здесь на каждом шагу. Кем рядом с этим сонмом небожителей должны чувствовать себя остальные: равновеликими им или ничтожными смертными? Прометей, добывший людям огонь, не удостоился таких почестей, а ведь парень здорово пострадал. И хоть бы одна электростанция его имени!

Петроградская сторона напоминает некоторые улицы на левом берегу Сены.

По просьбе Риты нам досталибилеты на «Лебединое озеро». В роли Зигфрида – солист с грузинской фамилией. Мне здесь все кажется символичным. Топорная, оглушающая символика. Приме-балерине зал аплодирует чуть не стоя. Но по настоящему стоя, с какой-то необъяснимой экзальтацией, – людям в царской ложе. Это Рита говорит «царская», а средних лет дама, локтем толкая мужчину во френче, восторженно шепчет: «Посмотри, кто в правительственной!» В правительственной некто вполне мизерабельный – круглый, зализанный и тоже во френче. Здесь такая униформа.

На четвертый день мы отправились искать Ритину тетку, троюродную сестру отца, так, кажется. Адрес был на конверте. Вторая линия Васильевского острова.

У двери одна кнопка и список фамилий с количеством звонков, кому сколько звонить. Последняя цифра – десять. Нужную нам фамилию мы не нашли и позвонили один раз.

Открыла седая дама, сказала через цепочку, что такойздесь уже нет. Задержалась взглядом на Ритином пальто и туфлях. Выражение лица у нее было испуганное.

Когда оформили наши документы, выяснилось, что жить, по крайней мере, первое время, мы будем за городом. Это место называется Гатчина. Грубое слово. На мой сегодняшний слух, по крайней мере, звучит как оплеуха. «Знаешь, там есть дворец и парк», – так сказала Рита, и обняла меня.

В Гатчину надо ехать около часа по железной дороге с Балтийского вокзала. Мы сели на трамвай неподалеку от гостиницы, при нас было только самое необходимое, и, конечно, Ритина скрипка и мой ремингтон, из-за которого возникли некоторые проблемы с пограничниками. Почти все вещи, книги, кое-какая утварь застряли на таможне. Сотрудник НКВД, курирующий нас, обещал доставить их в новое жилье.

Ехали мы не долго и почти все время прямо. Когда мы вышли на привокзальной площади, и я увидел здание вокзала, то не смог сдержаться, поставил чемоданы на мостовую и закрыл руками лицо: этот вокзал был почти копией Восточного вокзала в Париже.

Мне показалось, что я схожу с ума или что всё вокруг нас, всё, кроме этого вокзала, – сон, который снится нам с Ритой, и мы вот-вот проснемся одновременно, как тогда, на улице Гэте, когда Рита шепталась с наперстянкой.

Вокзал стоит в глубине небольшой площади. Наверное, поэтому я не видел его, когда приезжал в этот район к своему родственнику. Наше родство сводится к общим прадедам и общей фамилии. Он никогда ничего обо мне не слышал. Его семья живет на углу Международного проспекта и Обводного канала, адрес мне дал наш куратор. Я был один, без Риты: не знал, какой прием будет оказан, и не хотел ставить ни ее, ни их в неловкое положение.

Меня угостили чаем с вареньем. Я рассказал им об отце и брате, о маме, которая осталась в Люблине. О том, как оказался в Париже. Муж и жена с беспокойством вглядывались в мое лицо, но, кажется, были рады мне. Иногда мне казалось, что им хочется дотронуться до меня. О себе говорили скупо: он специалист по гидротурбинам, она инженер на заводе, сын сейчас у бабушки.

После чая мы смотрели семейный альбом. На одной из старых фотографий я нашел своего маленького отца. Я знал, как он выглядит, по снимкам из альбома, хранящегося у нас дома в гостиной, под зеркалом, в верхнем ящике комода, рядом с коробочкой, в которой лежат, полуутопленные в красный бархат, шесть серебряных чайных ложек с гравировкой из двух переплетенных букв «П» на черенке, латинской и русской. Точно такая ложечка лежала теперь рядом с моей чашкой. Свидетельство когда-то давно поделенного общего приданого.

На стене, позади меня, висел портрет молодого мужчины. Я видел его отражение в зеркале напротив, и время от времени невольно возвращался к нему взглядом, потому что сходство наше было поразительно.

Хозяин, видимо, понял мои мысли. «Отец. Его убили весной девятнадцатого, давно», и подчеркнул голосом последнее слово. Он немного помялся, все-таки я был чужим, но продолжил: «Мне было двенадцать, из-за постоянных простуд и недоедания у меня развилось воспаление легких. Как-то ночью мне было особенно плохо, и отец побежал за врачом. К городу подступали белые, хождение в ночное время разрешалось только по специальному пропуску. Отец не вернулся. Утром температура у меня спала, кризис миновал. Мама ринулась на поиски отца, люди научили, куда надо идти. Выяснилось, что его, действительно, забрали, и посадили в камеру. Случайноэто оказалась камера с приговоренными. Их всех расстреляли на рассвете. Маме было сказано: „По недоразумению“».

Я обрадовался, что он сумел побороть себя и сказал правду. Так было справедливо по отношению к его отцу. А еще он рассказал, оттаяв и улыбаясь, о том, как отец, преодолев черту оседлости, приехал в начале века из Белой Церкви, что под Киевом, в Петербург, чтобы учиться на инженера путей сообщения, а его дед, то есть уже чуть ли не наш общий прадед, все слал и слал родственникам письма с сетованиями, что Иосиф «совсем отбился от лавки».

Мне показалось, что этим воспоминанием ему хотелось, пусть ненамного, но приблизиться к тому далекому времени, когда наша семья еще могла считать себя одним целым.

Я подарил им свою книгу. Когда мы выходили, он выглянул первым в мрачный, заставленный шкафами и сундуками коридор. Там никого не было.>

__________

– Зачем ты спросил «Я могу идти?» Что еще за холуйство? Все те же «шторки»!

Голос сына дрожал от злости. Славик уже сто раз пожалел о том, что рассказал ему о своем визите туда.

«Шторки» давно стали кодовым словом, которое в устах сына обозначало трусость и конформизм.

Обидный смысл «шторки» приобрели в начале восьмидесятых, во время одного из редких семейных обедов, потому что студент Левушка своим присутствием родителей не баловал.