— Да не ломайся, Маракаибо, давай хоть одну, — наседает тип, которого зовут Маркос.
— Так я ж не умею петь! — отвечаю, старательно улыбаясь.
— А что ты умеешь, ангелочек? — спрашивает накрашенная старуха, сидящая напротив.
— Много чего, детка, но петь — нет. Вот слушать, пожалуй — да!
— Только это! Даже не знаешь такую песенку, как «Король»?
Пианист — его зовут Хавьер, вполне приятный тип, он точно сросся с роялем, прямо кентавр, — протягивает микрофон, точно предлагает его на аукционе.
— Ну-ка, ну-ка! — улыбается, стараясь поднять настроение своих клиентов в эти вечерние часы, когда на душе тоскливо и муторно. Гонсало отталкивает от себя микрофон, но успевает напомнит пианисту о «Семи ножевых ударах», которые он готов слушать день и ночь. Маркос уверяет, что у него сел голос и ему лучше не петь. Наконец соглашается Рауль, молодой человек с трагическим лицом. Он как-то плотоядно притягивает к губам микрофон и два раза дует в него — пф, пф, — проверяет, в порядке ли.
— Ну ладно, Хавьерчик, — говорит, — споем для Маракаибо. — И начинает песню, очень модную в начале семидесятых, когда я был с Рикардо Луисом. Эту, где поется: «И я готов бежать по следу твоему, как волк обезумевший...» Ах, как она мне нравится, какие воспоминания вызывает о тех безумных днях в Пуэрто-Вальярте
[45]
, да и парень поет очень здорово. От этой мелодии у меня перед глазами встает все связанное с моим Рикардо Луисом, накатывает, вырисовывается все четче — «с дверью, открытой нараспашку...» — и уже прокручивается в памяти то, что было дальше, что неизбежно приводит к Хенаро, к нашим отношениям, которые так жестоко и необъяснимо оборвались из-за этих лилипуток, будь они прокляты. О Господи, как хрупко все в этом мире!
Сеньор Ласло, главный продюсер, позвал меня однажды вечером и спросил, не соглашусь ли я ввести в телесериал, который мы скоро начнем снимать, еще одно действующее лицо — лилипутку. У него вечно возникали самые неожиданные идеи, когда более, когда менее гениальные. В прошлый раз он навязал мне героя, который после пятнадцатилетнего брака бросил жену и стал жить с... уточкой.
— Великолепно, сеньор Ласло! — сказал я. — Они такие пластичные, правда? И такие странные!
— И как ты это представляешь? Какой она будет на экране?
Я задумался и, помедлив, сказал:
— Ну, наверное, как в цирке: котелок, балетное трико... Что-нибудь в этом роде. И пухленькая.
— Но как ты ее вставишь в сценарий?
Я подумал еще немного — у меня никогда не было быстрой реакции — и сказал:
— Она влюбит в себя нашего полковника, завладеет его душой, порушит его семейную жизнь — словом, растопчет все и вся.
Сеньор Ласло глянул на меня с довольной улыбкой и поручил отыскать карлиц для пробы.
— Надо выбрать красивую, но главное, чтобы в ее глазах, в улыбке было что-то порочное.
Сказал все это с такой горячностью, что я не мог не подумать: «Видимо, давно мечтает затащить в постель лилипуточку». И невольно возник перед глазами образ похотливого карлика с могучими причиндалами.
Словом, я незамедлительно начал действовать, и через два дня мне позвонила моя приятельница:
— Луис? Я нашла фантастическую карлицу... Где и когда мы встречаемся?
В пять двадцать я, почему-то волнуясь, открыл дверь моего офиса, и вошла Марикрус с крошечной женщиной — ну что-то потрясающее! Она была чуть меньше метра ростом и одета так, точно собралась на карнавал в Рио-де-Жанейро. Ее нежная и наивная улыбка сразу тронула меня, нет, правда, она показалась мне очень деликатной и нежной.
— Как тебя зовут, дорогая? — спросил я.
— Марибель. Я лилипутка Марибель. — В ее голосе чувствовалась настороженная сдержанность.
— Садитесь, садитесь, пожалуйста, — сказал я, пропуская их в комнату. Пока пили чай, я беседовал с ней, как беседую со всеми в подобной ситуации.
— Плохо, что у тебя нет никакого опыта в кино.
— Но мне так хочется попробовать!
У нее и впрямь было очень красивое личико, без типичных для карликов черт — ни выдающихся скул, ни приплюснутого носа, ни деформированных ушей. Я мысленно приставил это лицо к телу нормальной женщины — ну просто чудо!
— У тебя есть жених... друг сердца?
Ресницы ее дрогнули, она глянула на меня и, осмелившись быть смелой, сказала:
— Это разве должно входить в мой curriculum?
Я не знал, что ей ответить, поскольку задал этот вопрос в надежде, что вдруг в уголках губ появится хоть какой-то намек на порочность, о которой возмечтал сеньор Ласло. И снова мысленно увидел карлика со всем его хозяйством. Мы условились встретиться на другой день в студии.
Все это вполне может походить на рассказ, достойный пера знаменитого Риплея
[46]
, что-то потустороннее, ибо Марибель была не единственной карлицей, с которой я сумел познакомиться в течение дня. И, к слову сказать, не самой интересной. Второе маленькое чудовище предстало передо мной, когда я вошел в дом на проспекте Реформы, где мы с Хенаро собирались снять прелестную квартирку, под окнами которой мягко покачивались верхушки деревьев, точно волны безбрежной зелени. Я постучал привратнику, чтобы попросить ключи, и мне явилось одно из самых дьявольских и неприкаянных существ, какие я когда-либо встречал. Спину пронизал холод, и я чуть не закричал от ужаса, но сдержался, крик застрял комом в горле, что стоило мне огромных усилий. Смуглая и совсем молоденькая лилипутка — лет семнадцати, не больше — с чувственными, точно набухшими, губами, напоминающими моллюска. «Карлица-шлюха», — ахнул я и совершенно растерялся, в голове вертятся мысли о сеньоре Ласло, о телесериале, а я, не зная, что сказать, стою и смотрю, не отрывая глаз, словно в этом крохотном создании — она казалась еще меньше из-за горба почти совершенной овальной формы, который странно острился по всей спине, — заключалась какая-то особая магнетическая сила.
Взяв ключ, она поднялась со мной в квартиру. Мое замешательство росло и стопорило разговор, который мог быть на пользу и телесериалу, и странным образом прихотям продюсера.
— Тебе нравится телевидение? — спросил я, кое-как овладевая собой.
— Меня называют Нелли, — сказала она.
И чуть погодя, пока я мерил шагами расстояние от стены до стены, от двери до окна, определяя метраж гостиной, карлица повторила:
— Меня называют Нелли. — И посмотрела мне прямо в глаза, а затем, спустя минуты две, как бы напомнив, что она здесь, в комнате, мол, где ей еще быть, сказала: