Чары Шанхая - читать онлайн книгу. Автор: Хуан Марсе cтр.№ 26

Но несколькими днями раньше, пока «Нантакет» шел вдоль берегов Тайваня, у Кима внезапно появляется возможность завладеть книгой. Стоит душная, нестерпимо жаркая ночь, предвещающая бурю. Су Цзу и его гость только что доиграли партию и покинули каюту, чтобы выкурить по сигарете. Облокотившись на перила, они молча смотрят на приближающуюся грозу — вдали на северо-востоке уже сверкают молнии. Тут появляется второй помощник и просит капитана срочно спуститься в машинное отделение: двое матросов-малайцев устроили поножовщину и тяжело ранили друг друга. Извинившись, Су Цзу исчезает за мгновение до того, как с неба обрушивается сплошная стена воды. Ким возвращается в каюту. Более удобного случая не представится — не зажигая света, он пробегает взглядом корешки стоящих на полке книг. Каюту освещает лишь тусклый фонарь, висящий снаружи. На полке он находит две книги в желтом переплете и берет в руки одну из них — выбор происходит как бы сам собой, просто пол под ногами ходит из стороны в сторону, — но этот сборник стихов на греческом явно не та книга, которую он ищет. И тут новый знак, который он не хочет замечать, — знак того, что вся его жизнь меняется, что судьба делает новый виток, — является ему на открытой наугад странице. В течение нескольких секунд глухой рев машин в недрах «Нантакета» отдается в самой глубине его существа, и Ким вспоминает капитана Су Цзу, его редкую предупредительность и красноречивое молчание, и, неизвестно почему, в этом реве, доносящемся из недр терзаемого штормом «Нантакета», слышится стремительный, необратимый бег времени, отзвук тщетной надежды, которая привела его туда, где яростно воет ветер и ревут волны, чтобы вложить в его руки эту книгу, открывшуюся на странице 77 не по его собственному желанию, а по воле бушующих волн.

И если бы в тот миг, ребята, мы оказались на корабле, если бы мы могли тайком проникнуть в капитанскую каюту и встать рядом с Кимом среди теней и грозовых зарниц, мы бы, конечно, с любопытством заглянули через его плечо и за каких-нибудь три десятка секунд, кратких, но уже увековеченных в человеческом сердце, прочли строки, которые совершенно случайно оказались в ту ночь перед его глазами:

Ты говоришь: «Отправлюсь я к иным

Морям, в края, где не был прежде,

И там найду иной, счастливый город,

Где сбыться суждено моей надежде.

Мой город — лабиринт, и в нем томится

Моя душа. Разверстая могила —

Таков он, город мой. Здесь жизнь течет

Однообразно, серо и уныло».

Но нет иной земли. Моря иные

Не существуют. Город за тобой

Отправится. Куда бы ты ни скрылся,

Повсюду он — все тот же город твой.

Повсюду та же улица. Однажды

В своем квартале ты проснешься стариком.

Ты заперт здесь. Все те же мостовые,

Подъезды, окна, тот же самый дом.

Ты слился с этим городом. Тебе

Не скрыться, не уйти. Навеки пленный,

Ты городу отдал всего себя,

И стал отныне он твоей вселенной.

А старый «Нантакет», покорно подставляя жестокой буре дряхлое, изъеденное ржавчиной тело и усталую душу, хранящую воспоминания о лучших днях, об иных, более милостивых широтах, медленно и бесстрашно плывет все дальше и дальше — в Шанхай.

— Если ты заставишь меня проглотить всю эту гадость, меня стошнит прямо на кровать! — крикнула Сусана.

Проведя столько времени без движения, избалованная материнской заботой, она превратилась в изощренного капризного деспота, чей гнев на этот раз обрушился на Форката, который бережно подал ей в постель поднос с роскошным полдником — высокий стакан молока, яйцо всмятку и гренки с джемом.

— Съешь хотя бы яйцо, — умолял Форкат. — Я его почищу.

— Не хочу. Меня тошнит от яиц всмятку!

То была привычная сцена, и я впал в странное оцепенение, глядя на ее гладкий безмятежный лоб, чью бледность оттеняли черные волосы, и на капризно приоткрытый восточный рот с припухшей верхней губой.

— Чего уставился? — прервала она мои раздумья.

— Может, хочешь гоголь-моголь с малагой? — не унимался Форкат. — Или давай пожарю тебе чудесную яичницу с артишоками или баклажанами?

— Все это гадость! Ничего не хочу!

— Ты же прекрасно знаешь, что говорит врач, — настаивал он. — Побольше яиц и молока… Яиц и молока, — продолжал он, паясничая и подражая простонародному южному говору братьев Чакон. — Будешь кушать — станешь хорошенькая-прехорошенькая и здоровенькая…

Форкату частенько удавалось рассмешить Сусану, но заставить ее что-нибудь съесть было значительно труднее. Сидя на кровати рядом с подносом, он терпеливо ее уговаривал, пока его пятнистые пальцы чистили яйцо.

Я заинтересовался руками Форката не только потому, что меня удивил странный цвет кожи; просто как-то раз я заметил их не где-нибудь, а на коленях сеньоры Аниты. Тогда меня это не удивило, поскольку я быстро все истолковал на свой лад, однако впоследствии оказалось, что я ошибался. Дело было в воскресный полдень, я навестил Сусану и уже собирался уходить — мы с Финито договорились нарвать в парке Поэль эвкалиптовых листьев и наломать дрока, которым украшали террасу. В коридоре, проходя мимо спальни сеньоры Аниты, я замешкался и заглянул в приоткрытую дверь: они сидели возле ночного столика — Форкат на стуле, сеньора Анита на краешке кровати. Она сидела босая, положив ногу на ногу, подол халата был откинут, и его руки преспокойно лежали на ее колене. Я смотрел на них всего лишь мгновение, однако даже брошенный мельком взгляд уловил в их поведении нечто странное, что никак не вписывалось в схему, которая выстроилась в моем воображении: заботливые руки Форката не были похожи на руки мужчины, ласкающего стройные ноги, сама же сеньора Анита, которая сосредоточенно обрабатывала пилкой ногти, казалась совершенно равнодушной к лежащим на ее колене рукам и нисколько не походила на женщину, отдававшуюся мужской ласке. Но впечатление было слишком мимолетным. Я решил, что меня не заметили, и продолжил свой путь, как вдруг услышал ее голос.

— Даниэль, милый, ты уже уходишь?

— Да, сеньора, — отозвался я.

— Пойди сюда на минутку.

Я вернулся на порог спальни. Ее колени смутно белели в полумраке, руки Форката немного отдалились, а затем со спокойной уверенностью вернулись на прежнее место. Мне показалось, что я различаю в комнате запах вареных артишоков, хотя никаких артишоков в доме не было. Сеньора Анита поинтересовалась, где братья Чакон, я ответил, что они наверняка ждут меня возле дома, и она попросила принести еще эвкалиптовых листьев; я ответил, что Сусана мне уже об этом сказала и что мы как раз собрались пойти в парк Гюэль.

— Даниил среди львов! — улыбнулась она. — Не знаю, что бы я без тебя делала.

Я заметил, что на самом деле руки Форката почти не касались колена сеньоры Аниты; эти руки как будто оберегали ее — то ли от света, то ли от сквозняка, то ли еще от чего-то, или, быть может, сами руки, изуродованные и беспомощные, искали защиты у ее обнаженных коленей. В любом случае, каковы бы ни были намерения Форката, то, что он делал, нисколько не походило на ласку; если же это и была ласка, в ней скрывалось нечто совершенно для меня новое и волнующее, потому что руки не касались кожи. Форкат сидел, склонившись над коленом, и все его внимание было поглощено загадочной процедурой. На меня он даже не взглянул, и я чувствовал себя довольно глупо: это нисколько не соответствовало сценам, которые проносились в моем воображении, когда Форкат и сеньора Анита удалялись и мы оставались с Сусаной одни, и, вероятнее всего, Сусана представляла себе примерно то же, что и я. Происходившее в комнате, — я смутно это чувствовал, и мне было приятно так думать, — было чем-то совсем иным.