Белый ворон - читать онлайн книгу. Автор: Анджей Стасюк cтр.№ 48

– Ни хрена ты, приблуда, не знаешь, – спокойно произнес я, адресуя эти слова скорей себе, нежели его бдительному и неподвижному профилю.

Гонсер встал, а за ним Черненькая Налысо. Наверно, отправлялись на прогулку под звездами, двадцать градусов мороза, и я мысленно пожелал им всего наилучшего. Кто-то сдвинулся с их пути, через несколько тел им пришлось перешагнуть, а я задумался, как могло дойти до всего этого, если люди так часто оказываются в состоянии такой вот неподвижности, как все здесь, как мы давно, когда-то, почти всегда. Костек не поддался на провокацию. Он курил, смотрел на людское скопище и, наверное, обдумывал, как придать этому статичному бардаку некую динамическую форму и как использовать эту стихию в своих и в то же время абстрактных целях, как заполнить неподвижный мир идеи почти неподвижной человеческой плотью.

Нет, разумеется, время от времени происходили какие-то шевеления, подобно одиночным волнам на морской глади. Кто-то вошел и уселся, дружок Василя встал и стал копаться в куче рюкзаков. Возвратился он с чем-то завернутым в бумагу. Мне не пришлось слишком напрягаться, чтобы догадаться, что это.

Я оставил Костека, который был слишком трезвый, слишком холодный для этой ночи, окутывавшей нас, как кокон. Собственно говоря, насрать мне было на него, как, впрочем, и на остальных, но алкоголь проскальзывал через все тайные проходы в теле и так магнетизировал их, что я не мог обойтись без общества. А Костек – ах, как ясно я понимал это сейчас – ни разу в жизни не опустился в состояние успокоительного пренатального бормотания. Но я не стал развивать эту мысль, а просто встал, достаточно ловко, и, споткнувшись о чьи-то тяжелые и твердые, как камень, башмаки, вступил в самое средоточие общения душ, а бутылку они уже почали. Бандурко глянул на меня, как на наглеца в кино, который садится рядом, хотя большинство мест в зале пустые. Его дружок не поднял головы. Его длинные темные волосы почти касались колен. Он сидел по-турецки, наклонившись вперед, и выглядел как реклама нирваны в шестьдесят девятом году. А волосы у него блестят, подумал я. Но просто они были не так давно вымыты, и свет лампы зажигал в них отдельные рефлексы. Он как-то выбивался из этой банды громогласных небритых самцов в клетчатых рубашках. Кончик носа, выглядывающий из-за черной, чуть золотящейся завесы волос, был такой тонкий и нежный, а будь тут свет поярче, то, наверно, казался бы вообще прозрачным.

– Не могу я сидеть с этим. – Я кивнул в сторону Костека. – Он никогда не напивается. Чем больше выпьет, тем трезвей становится.

Бандурко ничего не ответил. Он лишь подал мне бутылку, без всякого предупреждения, хотя это была вишневка. Впрочем, какая разница, если уже минула полночь и начался новый день, а никакой перемены не произошло, словно время было иллюзией, а не избавлением, словно теперь нам было суждено навсегда остаться в наших собственных телах, ставших вдруг тяжелыми и неуклюжими.

– Хорошо развлекаешься? – Что-то подтолкнуло меня задать этот глупый и сальный вопрос, может, обычная зависть, потому что я уже поимел свое и теперь мог лишь перепархивать от одного огонька к другому, как мотылек, переходить, как мерзляк, от печки к печке, потирая руки, но у меня не было ни одной истории, которую кому-нибудь захотелось бы выслушать.

– С рассветом мы должны сматываться. Нужно выспаться.

– Так спи. Кто тебе мешает?

Василь взял у меня бутылку и надолго приник к ней, словно хотел осушить ее и тем самым лишить смысла мое дальнейшее пребывание с ними.

– Нас ждет тяжелая дорога. Ты что говорил? Куда мы должны завтра дойти?

– Куда дойдем, туда и дойдем. Пусть об этом у тебя голова не болит.

– У меня-то не болит. А вот у Малыша болит бок.

Он мельком взглянул на меня, но тут же посмотрел внимательней, словно пробудился ото сна. Он попытался сконцентрировать на мне взгляд, как на некоем привидении, ну я и помог ему.

– Понимаешь, болит у него. Я как раз сменил ему повязку. Не знаю, чем все это кончится.

Длинноволосого это заинтересовало. Раны и повязки – это как раз то, что еще как-то производит на людей впечатление.

– Кто-то ранен?

Нет, он действительно был хорош собой, с этим чуть вытянутым лицом, о котором все-таки нельзя было сказать – лошадиное, но даже если и скажешь, то придется признать, что лошадь эта очень породистая. Теперь свет отражался в его зрачках.

– Наш кореш. Получил удар ножом.

– Ножом? – Он произнес это слово так, будто оно было из иностранного языка.

– Ну да, ножом. Украинские националисты напали. Ты что, не слышал о Степане Бандуре?

– Наверно, о Бандере?

– Да нет же, его фамилия была Бандура. Произошла небольшая ошибка. Историков. Не все ли равно, знамя или музыкальный инструмент. И то и то хорошо. А второе даже лучше, потому что он все-таки не был коммунистом.

– Коммунистом? Почему коммунистом?

– А ты не знаешь эту песню? Avanti popolo, что-то там еще, а потом bandiera rossa, bandiera rossa. [32] – Я, видно, запел, потому как несколько голов повернулись к нам. – Сам видишь, не мог он так зваться. Его фамилия была Бандура. Хотя черт его знает, может, он и был втайне коммунистом. Они там в Запорожской Сечи играли на бандурах и настроены были резко прокоммунистически. Знаешь ведь принципы Сечи: все в общий котел, сиречь анархия в первобытной, блаженной стадии. Ты, надо полагать, поддерживаешь анархию?

Он на миг задумался, прежде чем ответить, словно речь шла о детали одежды, рубашке или подходящем случаю выражении лица. Почесал нос, оплел свои длинные пальцы и, глядя мимо моих глаз, куда-то в висок, ответил:

– Собственно, мне это как-то безразлично. Я политикой не занимаюсь.

– Юноша, я спросил про анархию. Анархия стоит над политикой, анархия – это метаполитика, то есть метафизика. Разве не так?

– Наверно, нет…

– Что значит «наверно, нет»? Тут не может быть никаких «наверно». Забыл, в какое время ты живешь? Или – или. Кто не с нами, тот против нас.

Василь совсем заскучал, он чуть-чуть наклонился вперед, словно собираясь влезть между нами. Ко я не оставил ему шансов.

– Погоди, погоди, твоего нового знакомца надо просветить. Что-то он совсем не ориентируется в ситуации… прямо какая-то разновидность прекраснодушного идеалиста.

В глазах Василя я отметил умоляющий блеск, мягкое слезливое сверкание, которое у человека, не преисполненного любовью к ближнему, способно вызвать только одно желание – продолжить самым подлым образом мучить его.

– Так вот, я попробую это сделать, и ты мне не мешай. Хотелось бы, юноша, услышать, какова твоя политическая оптация, более того, политико-онтологическая. И никакие «наверно, нет» или «вероятно, да» здесь неуместны. Так что давай самоопределяйся, пока тебя другие не определили.