Сын аккордеониста - читать онлайн книгу. Автор: Бернардо Ачага cтр.№ 27

На кухне хлопнула дверь. «Я хочу купить эту лошадь! Это настоящее чудо, папа. Я ничего подобного не видела!» – сказала дочь полковника Дегрелы. «Успокойтесь, сеньорита. Если она вам нравится, значит скоро будет вашей», – сказал Берлино. «Мы все уладим», – добавил Анхель. «А какое красивое имя – Фараон!» – воскликнула женщина. «Сеньоры, у нас нет выбора. Когда моя дочь в таком состоянии, бесполезно возражать. Придется пойти взглянуть на эту лошадь, – сказал полковник Дегрела. Не знаю, действительно ли я услышал вздох, или мне показалось. – Пилар, дай нам пять минут. Нам осталось обсудить последнее дело». – «Это шикарный конь», – настаивала женщина. Я вновь услышал голос Анхеля: «Успокойтесь, мы все уладим. Я уверен, что его хозяин назовет нам специальную цену».

Я не мог себе такого представить. Поведение Анхеля было для меня совершенно неприемлемым. Как это он осмеливается предлагать лошадь, которая ему не принадлежит! Какое право он имеет говорить от имени дяди Хуана! Я вышел из комнаты и побежал к павильону. Лубис сидел на сбруе. «Знаешь, что хочет эта женщина? Забрать Фараона!» Я сказал, что мне все известно. «Кроме того, она хочет забрать его прямо сейчас. Но я ей уже сказал: без разрешения Хуана отсюда ни одна лошадь не уйдет». – «Не знаю, Лубис, Берлино с Анхелем уже пообещали ей». Он вскочил на ноги: «Ни один из них не имеет права. Все принадлежит Хуану! Прости, что я тебе это говорю!» Он был в ярости. «Да знаю я. Но что мы можем сделать? Скоро они будут здесь». – «Ну так они его не заберут!» Он, не раздумывая, оседлал Фараона «Куда ты?» – спросил я. Хотя уже знал куда. Он направлялся в лес. «Подожди немного. Я еду с тобой». Не произнося ни слова, мы оседлали Аву. «Спокойно, спокойно!» – сказал Лубис лошадям, которым передалась наша нервозность, они беспокойно фыркали.

Мы въехали в лес. Птицы в испуге взлетали на нашем пути, ибо они были вовсе не мертвыми, как в стихотворении, которое мне переписала Тереза, а живыми и легкими. Они порхали над нашими головами и разлетались в разные стороны.

Я завидовал их свободе. Мне не было дозволено бесконечно продолжать свой путь, без устали скакать верхом; я не мог мечтать об уединенном; отрезанном от всего мира месте. На следующее утро начинался новый учебный год. Я должен был возвращаться на виллу «Лекуона».

Я выехал из дому, когда было еще темно, ровно в семь утра, и, раз сорок нажав на педали, оставил позади дом моих родителей и стройку на спортивном поле; нажав еще сорок раз, я миновал зону, где воздвигался новый квартал. Вскоре, на первом перекрестке, где шоссе пересекала дорога, ведущая к гостинице «Аляска», я присоединился к Терезе и Мартину, которые обычно поджидали меня там, чтобы вместе продолжить путь.

Как правило, мы приезжали на станцию без четверти восемь, примерно в то же время, что и остальные ученики из Обабы: Адриан, Хосеба, Сусанна и Виктория. Но те приезжали на такси, потому что Адриану нельзя было совершать физические усилия, и его отец владелец лесопильни, предпочитал такой способ передвижения, чтобы не отдавать сына в интернат.

Мартин с Терезой придавали большое значение этому различию и жаловались, что Берлино и Женевьева не дают им возможности приезжать- на машине. Я же предпочитал велосипед. Вращались педали; вращалось колесо со спицами; вращался генератор фонаря; езда была приятной. Она была еще более приятной, более уютной, когда дождь или град заставлял нас закутываться в плащи. Как правило, я использовал поездку, чтобы мысленно повторить то, что объясняли нам в классе преподаватели; и не только чтобы лучше знать предмет, но и потому, что, сосредоточившись на этом, я не замечал прилагаемого усилия.

Колеса поезда тоже вращались, как и колеса велосипеда, но с гораздо большим грохотом. Одновременно, перекрикивая грохот колес, мы, ученики, ехавшие в Сан-Себастьян, сгрудившись в последнем вагоне, мальчишки с одной стороны, девчонки – с другой, поднимали невообразимый шум и гам. Обычно, если не было какой-нибудь задержки, учащиеся гимназии Ла-Салье – Адриан, Мартин и я, из Обабы, и еще человек десять из других городков и селений – добирались до места назначения за полчаса, когда часы на станции показывали восемь двадцать пять.

От станции до гимназии было ровно «восемьсот семьдесят шагов», как уверял Кармело, мальчишка из нашей компании, у которого была мания все измерять, и мы преодолевали это расстояние, проходя сначала мимо казарм – сто сорок шагов, затем по кварталу бедняков – шестьсот, и, наконец, сделав сто тридцать самых трудных шагов, достигали вершины холма, на котором высилось здание гимназии. Запыхавшись, мы наконец входили в длинную галерею второго этажа, где выстроились, «словно солдаты», как любил говорить тот же Кармело, двери классов. К тому времени уже обычно было без двадцати девять, и инспектор гимназии, монах, которого мы звали Гипо, или Гиппопотам, открывал перед нами дверь всегда с одним и тем же упреком: «Сегодня вы опять опоздали. А вот Агирьяно уже давно сидит за своей партой».

Агирьяно, живший в деревеньке неподалеку от Обабы, был членом команды гимназии по легкой атлетике. Он ехал на том же поезде, что и мы, но, едва сойдя на станции, бросался бежать, потому что, как он говорил, ему надо было тренироваться. «Но мы же не спортсмены. Мы нормальные», – сказал как-то Мартин. Ответ был весьма двусмысленный, поскольку в гимназии Агирьяно имел славу человека, у которого не все в порядке с головой. Это был единственный раз, когда инспектор улыбнулся.

Учебный 1964/65 год, шестой курс обучения на бакалавра, был для меня труднее всех предыдущих. Мне не удавалось получать удовольствие даже от езды «на велосипеде. После лета, проведенного в Ируайне, коридоры и аудитории Ла-Салье казались мне слишком темными; мои одноклассники – чужими как никогда; наши споры – между учащимися из города и из поселков существовало заметное соперничество – банальными, незначительными. Кроме того, мне так и не удавалось избавиться от образа отвратительной пещеры, которую мне демонстрировали мои вторые глаза.

Недели следовали за неделями, монотонно, без какого-либо разнообразия. По понедельникам у нас были контрольные по математике – на языке Ла-Салье «сложение»; по вторникам – по физике и химии; по средам – по философии, по четвергам – по литературе и истории искусств; в пятницу выставлялись оценки за неделю, и мы поднимались на классные подмостки, образуя ряды: лучшие – впереди, худшие – позади; по субботам мы приходили немного позднее и в часовне служили мессу, во время которой я играл на фисгармонии. По воскресеньям, снова отыграв на фисгармонии – на этот раз в церкви Обабы, я шел в кино с Адрианом, Мартином и Хосебой, а в солнечные дни отправлялся в Ируайн, чтобы немного побыть с Лубисом. Так и проходила моя жизнь, неделя за неделей: колесо, вращавшееся гораздо медленнее велосипедного или паровозного. Поистине тяжелое колесо, будто мельничный жернов. Я словно выхватывал фрагменты времени и крошил их.

Ничто не менялось. Особенно внутри меня. Медленное вращение никуда меня не приводило. Я хотел поговорить с Сусанной, чтобы она поведала мне еще что-нибудь о расстрелянных. И держал в голове намерение написать письмо дяде Хуану с той же самой целью. Но это все были невоплощенные проекты.